«Овен поражает голову, – сказал я Александру, – в битве всегда пробивайся к вождю». Однако он едва ли нуждался в подобном совете. Его природа сама подсказывала ему, как надо действовать. Ускоренным маршем двинулся он прямо на город, в котором укрепился вождь восставших племен. Меды предпочитали биться в открытом поле, а не держать оборону; город был взят сразу же, едва успело сомкнуться кольцо окружения. В тот же день Александр изгнал жителей и, по примеру Филиппа, назвавшего своим именем город на склоне Родоп, издал приказ о том, что отныне новая македонская колония будет носить имя Александрополь.

Весть о победе исполнила радости царицу Олимпиаду и всех македонцев, однако у Филиппа к чувству удовлетворения примешивалось некоторое беспокойство. Пока он возвращался из долгого и не слишком успешного похода, во время которого его достоинства стратега впервые были поставлены под сомнение и пришлось даже принять меры к подавлению бунта среди своих людей, его наследник неожиданно покрыл себя славой. Лавры перешли к другому.

Филипп приказал Александру незамедлительно присоединиться к нему на севере: ему не хотелось, чтобы молодой победитель торжествовал без него. Так что возвращались они вместе, бок о бок – одноглазый, несколько удрученный гигант и прекрасный, как Аполлон, молодой царевич на черном Буцефале.

Однажды, проезжая по горному ущелью, они попали в засаду, устроенную племенами медов. Во время боя они потеряли друг друга из вида. Вдруг, обернувшись, Александр увидел, что копье пронзило живот коня Филиппа, а самого его ранило в бедро. Конь завалился на бок, придавив раненого царя. Спрыгнув с Буцефала, Александр подбежал к Филиппу, прикрыл его своим щитом и отбивался от дюжины наседавших врагов, пока не подоспела подмога. Если бы не Александр, Филипп Македонский был бы в тот день убит. Он безоговорочно признал это и публично выразил юноше свою благодарность.

Но к благодарности примешивалась толика горечи. Когда войска входили в Пеллу, Александр ехал верхом, а Филиппа несли на носилках. Вследствие последнего ранения царь остался хромым. Он уже привык к потере глаза, к ранению в лопатку и в руку, оставшуюся искалеченной, но так пенял на судьбу из-за своей короткой ноги, так часто на это жаловался, что однажды, дабы его успокоить, Александр сказал ему: «Как ты можешь сожалеть о том, что при каждом шаге напоминает тебе о твоей отваге?».

Филипп ничего не ответил. Он только качал головой и размышлял, действительно ли он дал когда-то жизнь этому юноше. Но одно он знал точно: теперь он сам обязан ему жизнью. Потом он приказал налить себе вина, дабы забыть о том, что времена юности миновали.

Никому не следует извиняться за то, каков он есть.

Если тебе, сын мой, с юного возраста говорили о твоем великом будущем или если о твоем величии говорит тебе тайное чувство, отставь в сторону скромность. То, что для других людей – добродетель, для тебя будет оплошностью и проявлением слабости.

Если ты призван царствовать, вести за собой и повелевать – отринь всякие намерения казаться смиренным, ибо это ложь, ибо на самом деле ты не чувствуешь себя смиренным. Оставь это смирение для общения с богами.

Как смогут те, кто вверен твоей власти, поверить в твое превосходство, если ты сам в нем сомневаешься; уподобившись им, ты окажешь им плохую услугу.

Пророк, правитель или царь требует, чтобы ему оказывали должные почести. Люби славу, пусть жалуют тебя почестями. Склонившиеся перед тобой только подчеркнут твое величие.

Ты можешь пренебрегать любовью окружающих, твой удел – одиночество. К чему тебе внимание одной-единственной женщины, когда тебе внимают целые народы?

В свои семнадцать лет Александр доказал, что может командовать войском и управлять государством, однако он оставался девственником.

Целомудрие молодых людей обычно предстает упреком стареющим распутникам; кроме того, всякое отличие Александра от Филиппа возбуждало в последнем старые подозрения. Отсутствие интереса, даже любопытства у царевича по отношению к любовным забавам казалось Филиппу, рано привыкшему к разврату, настолько непонятным, что он уже стал сомневаться в мужских способностях Александра и беспокоиться за будущее династии.

Олимпиада не менее его была обеспокоена целомудрием сына. Как и большинство матерей, оскорбленных неверностью мужа, она тем не менее желала, чтобы ее сын обольщал всех женщин подряд. Она полагала, что если уж она родила такого бога-победителя, то в таком же качестве он должен проявить себя и на любовном поприще. В Пелле хватало и девственниц, и замужних женщин, и вдов, мечтавших отдаться прекрасному Александру, но он проходил мимо, не обращая внимания на их многообещающие взгляды. Его давние товарищи по учебе в роще нимф – Гектор, Никанор, Марсий и Птолемей – крепкие юноши, соревновавшиеся в любовных приключениях, однажды попробовали из любопытства завлечь его в объятия одной замужней женщины, но он отказался, оставив жену, уже готовую изменить мужу, в крайней досаде.

Чтобы посвятить Александра в таинства любви, Олимпиада обратилась к Калликсене, прекраснейшей двадцатипятилетней фессалийке, обучавшейся у жриц Афродиты, но отошедшей от священных дел и ставшей в столице одной из лучших гетер. У Калликсены были прекрасные зубы, обнажавшиеся в ослепительной улыбке, стройное горячее тело; ходила она с высоко поднятой головой. Ее жилище, убранное по образу домов известных афинских гетер, украшали подарки, которых она никогда не выпрашивала; самые замечательные люди посещали ее и всегда чувствовали себя здесь уютно. Знатный чужеземец, если уезжал из Пеллы, не отужинав у Калликсены, чувствовал себя обделенным. Ей было небезразлично, кому отдаваться; она имела одновременно по нескольку возлюбленных, причем все они оставались ее друзьями. Посетители расхваливали ее прекрасный голос, очарование ее бесед; те, кто видел ее без покровов, говорили, что ее тело можно сравнить с самыми прекрасными статуями. Те же, у кого она побывала в объятиях, уже никогда не могли ее забыть.

Калликсену пригласили во дворец от имени Олимпиады, и та рассказала ей о своих намерениях. Куртизанка поспешно, почти с признательностью приняла предложение. В глазах всех гетер Олимпиада, царевна Эпира, прошедшая путь от храмовой наложницы до царицы, была идеалом, образцом, олицетворенным оправданием их профессии. Предложение, сделанное прекрасной фессалийке, как бы немного приобщало ее к высшим сферам власти.

В условленный вечер Олимпиада сама ввела гетеру в покои Александра, который, как верный сын, подчинился ей.

Калликсена знала разных мужчин, в том числе и девственников: и дрожавших, и падавших в обморок, и хвастунов, и таких, что кидались в пучину удовольствий, как в битву, и стыдливых, стеснявшихся света, и тех, что доверчиво шли в объятия, словно ребенок к матери. Но она никогда не видела такого высокомерного, безразличного к ней юноши: он шагал из угла в угол и говорил как бы для самого себя, не завершая фраз – так, будто она была недостойна их слышать. Она предложила раздеть его – он разрешил ей это. Она разделась сама; он посмотрел на нее, как смотрят на посторонний предмет. Она притянула его на край постели, взяла его руку, которую он пытался отдернуть, и положила себе на грудь. Александр предался думам, пытаясь найти опору в философских учениях, чтобы постичь это тело, так разительно отличающееся от мужского; он размышлял о двойственной природе вещей, о двух типах всего сущего во Вселенной – мужском и женском. Податливая мягкость и влажность женского тела мало его трогали.

Ночь истекала. Калликсена пыталась повернуть мысли Александра к поводу их встречи, расхваливала его тело, проводя рукой по мышцам, а он в это время описывал ей военные упражнения и доказывал, что метание копья способствует развитию поперечных мышц живота. Оскорбленная таким безразличием, она начала злиться: ее профессиональная честь куртизанки была поставлена под угрозу. Она стала более требовательной и, торопя события, воспользовалась всем своим знанием любовной науки, чтобы пробудить желание в этом молодом боге, все время болтающем и отстраняющемся. Однако куртизанка с трудом добилась своего, соитие было кратким и не удовлетворило ни его, ни ее. Александр с отсутствующим видом как бы наблюдал себя и женщину со стороны.