Вероятно, абсолютно ничем не привлекающих внимания и непримечательных людей нет. А если они и есть, то что они Литературе? Звук пустой; впрочем, как и она им. Они никому не интересны, в особенности, себе подобным.

Правда, Виссарион Ильич все ж таки не относился к пресловутой серой массе. И вроде бы маленький человечек, винтик в огромной машинерии общества: безотказный, исполнительный. И хотя всегда серединка на половинку, но все же ближе к голове колонны. Это незначительное опережение и выделяло потомственного пролетария, члена партии Виссариона Ильича из массы ему подобных.

Может быть, потому, что был Виссарион Ильич и средним, и в то же время как бы передовым, его и послали делегатом на съезд Победителей. Первое время он чувствовал себя фигурой, Победителем; правда, чем ближе были белокаменные дворцы, тем больше он обобщался в кругу себе подобных Победителей. Личность исчезала медленно и безболезненно, словно в ней не было никакой необходимости, словно она и не существовала никогда. Пережитки индивидуальности исчезли окончательно в тот исторический момент, когда на трибуне появился САМ.

Озверение массы произошло молниеносно. Апофеоз сливающегося в экстазе единства продолжался вплоть до окончания работы съезда, когда все делегации по очереди фотографировались с САМИМ. Нам сейчас трудно понять, кто кому служил фоном на этих фотографиях.

Групповую фотографию Виссарион Ильич доставил домой как ценнейший раритет и повесил на стенке в красном уголке, сняв предварительно большой портрет САМОГО. Если бы Виссарион Ильич был верующим, то, наверное, молился бы этому суровому богу в окружении архангелов, серафимов, херувимов и прочей райской мелочи. Особенно льстило то обстоятельство, что и он был в этом сонме; всего два человека вверх по прямой отделяли его от САМОГО, от приподнятых отеческой улыбкой усов.

Все свои сомнения, мысли, пожелания Виссарион Ильич поверял фотографии. Она поддерживала его в трудные минуты, обрастала легендами и — дайте только время! — приобрела бы чудотворные свойства семейной реликвии, как ржавые дедовские латы. У каждого времени свои реликвии, но времени-то на создание реликвий и не было в эту суматошную эпоху.

Вскоре в газетах стали появляться фамилии соседей по сонму в траурных рамках: "безвременно", "после тяжелой, продолжительной болезни", "скоропостижно", "в катастрофе". Люди все были не мелкие — херувимы, а то и архангелы. Через некоторое время после некрологов о "трагической кончине верных сынов" появлялись другие статьи, где выяснялось, что на самом деле все они были связаны с другими архангелами, заклятыми врагами народа. Приводились факты, имена, даты — все вроде бы убедительно, тем более, что свидетельствовали такие же архангелы, из тех же райских кущ, соседи по достопамятной фотографии. Кто знает, что там у них в горних сферах творится: наше дело маленькое и победа, так или иначе, будет за нами. А лица тех восставших и низверженных архангелов, люциферов, Виссарион Ильич аккуратно зачернил на фотографии. Вскоре, впрочем, пришлось зачернить и лики обвинителей — перед ясным образом САМОГО и у них оказалось рыльце в пушку и, видимо, достаточно в пушку, если и их назвали врагами народа.

"Эх-ма, дела невеселые, но мы-то явно не при чем?" — так рассуждал Виссарион Ильич, пробегая глазами очередной список врагов в газете. Рука привычно потянулась к кисточке и туши, а фотография была уже приготовлена, как вдруг Виссарион Ильич заметил фамилию своего соседа — не только по фотографии, но и по дому. Из содержания статьи становилось ясно, что злодеяния соседа значительно перехлестнули не только преступления всех предыдущих врагов, но и вообще мыслимый, представимый предел зла, которое способен совершить человек. Удивительно было не это, а то обстоятельство, что Виссарион Ильич знал соседа много лет — тот работал рядом на причале. И теперь, перечитывая статью, Виссарион Ильич ломал голову над тем, как все же Леонид Никитич ухитрялся столь изощренно вредить и шпионить одновременно с выполнением и перевыполнением планов, стахановским движением, митингами и заседаниями. "Как же это у него хватало времени? — искренне изумлялся Виссарион Ильич. — Да и ума, чтобы скрывать, — ведь кругом люди?! " Но что написано пером… Раз пишут, значит, так оно и есть. Кому, как не САМОМУ, известна вся правда, да и может ли САМ ошибаться? И сознательно признавая Леонида Никитича врагом народа, то есть врагом самому себе и САМОМУ (простите, очередность в перечислении я нарушил случайно, без умысла, что, конечно, придется еще доказать), Виссарион Ильич подсознательно чувствовал, что бездна разверзается и у его ног. Зачерненные лики падших ангелов вряд ли послужат достаточным оправданием, но лучше уж хоть что-то, чем совсем ничего, не правда ли?

Тяжелее всего доказать, что ты не верблюд, даже не настаивая на том вроде бы и неоспоримом факте, что ты человек — обвинение назовет тебя гиеной, шакалом, оборотнем, и все придется доказывать сначала; оправдание, в отличие от обвинения, должно быть доказательным. Оправдание в таких случаях становится целью жизни, по крайней мере, того небольшого куска, который остается человеку после обвинения и перед неотвратимым осуждением.

Виссарион Ильич сидел, как мышка в норке, покрывался холодным потом, седел, толстел — страх вызывал у него безудержное обжорство, — зачеркивал в записной книжке имена и телефоны. На досуге он заштриховывал лица бывших Победителей на фотографии и наловчился так, что заранее мог предсказать, кто станет, очередным беспощадным и замаскированным врагом. В их виновности он уже не сомневался — если столько людей уничтожено, что само по себе справедливо и своевременно, то, действительно, заговор против счастливой и бестревожной САМОГО и его (вот тут верная субординация!), Виссариона Ильича, жизни огромен и зловещ.

Время от времени его посещали мысли о том, что, вероятно, и он сам виновен — хотя бы тем, что пытается предугадать мысли САМОГО. Вроде, ни слухом, ни духом, а может как-то бессознательно, во сне, под наркозом, на заре туманной юности, в утробе матери. Не может же быть так, что все виноваты, а он не виновен. Не виновен может быть только САМ — это не требует доказательств. А если и я невиновен, то я, значит, равен САМОМУ?!… От этих мыслей хотелось пойти и заявить на себя самого куда следует — такое тошнотворное отвращение к себе и такую безграничную преданность САМОМУ испытывал Виссарион Ильич…

Шли годы. Чернели лица на фотографии. Как-то туманным февральским днем Виссарион Ильич, вставляя фотографию дрожащими руками в рамку, обратил внимание на то, что всего два лица остались светлыми — САМОГО и его собственное. Дурак загордился бы этим, но Виссарион Ильич был уже достаточно научен и понял, что скоро придут и за ним. Нельзя сказать, что он не боялся прихода, но, сознавая его неотвратимость, относился ко всему философски. Тем более, что вещи были давно собраны, а втайне Виссарион Ильич надеялся, что самое страшное его обойдет; на лесоповале же он сдюжит.

Вот тут-то и подвела смекалка Виссариона Ильича: его не забрали, а вот САМ умер… Виссарион Ильич тяжко переживал это событие и обтянул фотографию траурной лентой, заживо отплакав и самого себя. Надо сказать, что лента была совершенно бесполезна, так как все пространство вокруг САМОГО было густо зачернено.

На какое-то время Виссарион Ильич успокоился. Затем до него начали доходить слухи о САМОМ. Виссарион Ильич долго отказывался верить, уходил от откровенных разговоров, затыкал уши, пока однажды не прочитал все эти слухи уже в качестве официальной версии. Версия была достаточно резка и в обвинительном раже называла единственным Врагом Народа на протяжении всех лет САМОГО. "Что ж, факты — вещь упрямая, не он, так я", — философствовал Виссарион Ильич и, собравшись с духом, зачернил лицо САМОГО. Сделал он это спокойно и по выработавшейся привычке автоматично. Затем распустил галстук, расстегнул воротничок, глубоко вздохнул и скончался.