Тюрьма — это те же «казаки-разбойники», тот же пейнтболл или экстремальный туризм. Но здесь острота ощущений достигается подлинной реальностью и непредсказуемостью происходящего с тобой. Здесь хороший коллектив дорогого стоит. Чем круче статья, тем интереснее компания. Тупо набьешь морду или отнимешь телефон, — хочешь не хочешь, будешь изучать чухонские наречия. Правда, прежде чем освоить таджикско-казахский диалект, забудешь свой родной коряво-сленговый и начнешь мычать. Зато, заехав по третьим-четвертым частям особо тяжких статей, предусматривающих от червонца до старости, можно быть уверенным в новых, как говаривал банкир Френкель, качественных приключениях. Может быть, кто-то, читая эти строки, недоверчиво ухмыльнется, зевнет, потянется в пухлом кресле и подумает: «Во гонит! Сорвался с прожарки и тележит на свободе!» Эх, если бы так оно и было! Наверное, на воле таких тюремных восторгов из себя не выдавишь…

На этом месте тормоза открылись, и меня подняли в зал, где судья в очередной раз решил продлить мне срок содержания под стражей. Зато из клетки повидался с родными, увидел только что вышедшую книгу «Роковая сделка: как продавали Аляску» под своим авторством. Аж пробирает от гордости. Адвокаты ходатайствовали о приобщении книги к делу, мол, сидел — писал и не скрывался от органов.

Когда везли в суд в автозаке, прямо надо мной потолок вдавливала крышка люка. Из надписи «аварийный выход» путем отрываний и перестановок собрали короткое «В РАЙ». Как все просто, близко и верно — кусок жести между преисподней и раем. Только люк оказался заварен…

В стакан Басманного суда за девять месяцев я попадаю в третий раз. Надписи на стенах — крик арестантских душ, — исполнены в духе «здесь был Вася», только к «Васе» непременно приписка статьи и срока: «Минск 228 ч. 3 Толя» (наркота в особо крупном, группой лиц), или «Вано из Челябинской обл. г. Сатка, дали 4 года ст. 162 ч. 2» (групповой разбой), а вот еще «Лобастый ст. 158 ч. 1» (кража), «Оса 228 ч. 2, 5 Централ х. 402» (этот сидит за наркоту в СИЗО 77/5 «Водный стадион» в камере № 402). Есть и сугубо исторические: «Дзержинский Ф.Э. — пидор». Далее следует политэкономия: «Тамбов! Стоять насмерть! За вами Ленинград!» (судя по всему — отклик на арест Кумарина), чуть ниже уже другой рукой карандашом нацарапано «Выстоим!», «ВВП… у МБХ», «N-банк не сдается и не признается. Генпрок посет!» (Рука менеджера банка «Нефтяной»), «Смерть козлам! Свободу хохлам!» (недобрая ирония над памятью почившего во бозе первого зампреда ЦБ)… Одним словом, утром — в газете, вечером — в куплете.

Стакан, в котором я сижу, похож на келью своим угловым сводом. Площадью полтора на полтора, высотой чуть за два метра, с узкой железной дверью, над которой в выдолбленном в стене квадратном отверстии спрятана лампа, загороженная решеткой и оргстеклом, чуть повыше слева — вытяжка, перекрытая металлическими ресничками. Напротив дверных тормозов, вдоль стены — деревянный приступок длиной соответственно полтора метра, высотой сорок и шириной тридцать сантиметров. Можно даже изловчиться полежать, скрутившись, закинув ноги на стену. Пол бетонный, бордово-грязный. Стены в серо-зеленой шубе, зашпаклеванной хабариками. Ход времени здесь теряется, подсчет его весьма относителен: в девять вывели из хаты, где-то к одиннадцати привезли в суд, через пару часов подняли в зал, измывались над правосудием еще полтора часа. Значит, сейчас где-то в районе трех, конура приедет не раньше восьми. Итого чистых семь-восемь часов маяты в этой вонючей кладовке.

Сижу один. С одной стороны, скучно, с другой — можно спать, отжиматься, не глотать табачный дым и нервяк от соседа. Внутреннее напряжение глушится физическими нагрузками, усталость забивает чувства. Чтобы не взмокнуть, раздеваюсь до пояса. Стакан позволяет выполнять пять видов отжиманий в зависимости от угла наклона и расстояния между руками. Пять подходов, на каждый по пятнадцать—двадцать повторений — хватает часа на два. Потом стучишься в тормоза, чтобы выйти в туалет, где можно смыть пот. По возвращению — приземляешься на лавку, погружаешься в рваную дремоту — час, второй, третий… пока не пришел этап.

Сегодня отъезд затягивается — какая-то банда ждет приговора. Наконец начали выводить, пристегивая в упряжки по двое. Кинули в дальнюю «голубятню» автозака, русских здесь нет, одни индейцы. На общей «Матроске» «зилок» подразгрузили, меня перекинули в другой рукав, запихнули в темноту, разъедаемую дымом. Немного протиснувшись вглубь, наткнулся на протянутую руку. В грузном силуэте проступило круглое лицо с близко поставленными глазами, застекленными диоптриями.

— Мы разве знакомы? — поинтересовался я, хотя уверен, что ни на воле, ни в тюрьме мы не пересекались.

— Тесак, — вполголоса представился парень. — А я тебя узнал.

Растерянно-интеллигентный вид Максима Марцинкевича никак не соответствовал телеобразу «скинхеда-отморозка», «убивца таджиков и кавказцев».

— Значит, тоже на 99/1?

— Ага, — с тоской ответил Тесак.

— Откуда везут? С продленки?

— Не-а. На Сербского возили — на экспертизу. Продленка на прошлой неделе была — еще на три месяца.

— Сидишь-то уже сколько?

— Два месяца, — парень тяжело вздохнул.

— 282-я?

— Ага.

— Кто ведет? «Генка»?

— Нет, менты.

— Хотят чего?

— Показаний. На Белова, на Белковского, на Березу.

— Ну и подельнички у тебя! Ха-ха! Откуда мусора взялись с такой изощренной фантазией?

— Не знаю, они каждую неделю ходят.

— Как это «не знаю»?

— Ну, это… они не представились.

— Ты что, без адвоката с ними лясы точишь?

— Без. Жути гонят.

— На тебя у них есть что конкретное?

— Нет.

— Ну, вот и не спеши под загрузку становиться. Тем более арифметика здесь простая: больше четверки не дадут, условно-досрочное по половине, пока следствие, суд… короче, при самых мрачных раскладах — доедешь до зоны и домой. Так что шли ментов по общеизвестному адресу.

— Наверное, ты прав, — напряженно процедил Тесак. — Самому-то сколько светит?

— Столько не живут!

Разительный контраст в перспективах явно взбодрил собеседника.

— Где сидишь? — сменил я тему.

— В 607-й.

— В большой, что ли?

— Да, в восьмиместке.

— Что за коллектив?

— Орехово-медведковский, кингисеппский, Шафрай, который по Козлову… Началась разгрузка воронка.

Хата 506-я, очередной тройник, отличается от камер третьего этажа серо-голубым пластиковым полом. Большое зеркало, дээспэшный буфет «под орех», непривычная форма шконок с высокими спинками. Занята лишь крайняя шконка напротив дальняка. Все шкафчики для документов и ниши под дубком заняты аккуратно подшитыми папками с бумагами, стопками газет и юридической литературой. На столе несколько блоков «Кэмэла», на плечиках — темно-синий костюм небольшого размера и рубашка с ярлычком “Brioni”.

Стопку газет придавил толстый том уголовного дела, с небрежной карандашной записью «Френкель».

Кинув матрас на верхнюю шконку, не тороплюсь распаковывать баул, у столь неожиданного пассажира необходимо выяснить кое-какие детали. Банкира завели часа через полтора. Увидев меня, он натужно, растерянно улыбнулся, поздоровался, неуверенно протянул руку.

— Надо прояснить один момент, Алексей, — рука банкира зависла в воздухе.

— Какой? — недоуменно-вежливо протянул Френкель.

— Что у тебя с ориентацией? — с неуверенной надеждой, что не придется выламывать банкира из хаты, спросил я.

— Все нормально, — улыбка банкира обрела естественные очертания. — Традиционная.

— А что за слухи ходят?

— Мусора прокладывают. Меня, когда на Бутырку кинули, на следующий день туда газету с этой липой бросили.

— Ну и?

— Блатные разобрались… Не прошел у ментов этот номер.

— Женат?

— Три года. Только ребенка решили завести и на вот…

Любопытный парень этот банкир. На вид типичный «ботаник», тщедушный очкарик. Таких обычно шпыняют в школе, не любят бабы, не уважают мужики. В свои тридцать шесть он выглядит так, как, наверное, выглядел и в двадцать шесть, и в шестнадцать. Самые любимые его воспоминания — путешествия по Европе за рулем, самые теплые — работа проводником поезда «Москва—Владивосток». По взглядам, как и всякий банкир, — либерал, но либерализм Френкеля — это прежде всего свобода рынка. От политики отчужден, хотя благодаря редкой памяти и интересующейся натуре о ней блестяще осведомлен.