Название сего заведения уложилось в три цифры — ИЗ-99/1. Две девятки говорят о федеральном значении изолятора (всего в России две федеральные тюрьмы, вторая — 99/2 — «Лефортово»), остальные имеют региональный статус: 77/1 — «Матросская тишина», 77/2 — «Бутырка», 77/3 — «Пресня»… Неофициально ИЗ-99/1 называют и «фабрикой звезд», и «девяткой», и «Абу-Грейб», и «подводной лодкой», и «Бастилией», и «Гробом»… Здесь ждут своей участи фигуранты самых громких дел последнего десятилетия. Многие сидят годами, и дорога отсюда на свободу в разы уже, чем на пожизненный остров «Огненный». ИЗ-99/1 — это точка, реже многоточие в сумасшедших карьерах, блистательных биографиях, захватывающих боевиках и душераздирающих трагедиях. Это скала в море власти и успеха, о которую разбиваются судьбы их вершителей.
Посадочных мест на «девятке» не больше сотни, именно «посадочных», поскольку, как правило, им всегда предшествует стремительный взлет. Избранностью клиентуры определяются индивидуальный подход и исключительная изоляция. Единственная связующая нить с родными — письма, насквозь пропахшие едкой, безвкусной парфюмерией цензоров, с размазанным, словно с медицинской справки, штампом «Проверено». Камеры, адвокатские, прогулочные дворики, продолы от души нашпигованы подслушивающей и подглядывающей электроникой. Под запретом любые веревочки, даже шнурки, и, чтобы подвязать на подбитых баландой животах штаны, сидельцы плетут веревки из сорочек от Бриони, Армани и Гучи…
Проехав шлюз, «газель» остановилась. Сквозь наслоение стекла и решеток воронка я смог разглядеть лишь кусок серой обшарпанной стены да нижний угол большого окна. Зато шума снаружи прибавилось. Кричала «дорога», истошно выплевывая цифры: «два два семь», «четыре три девять», «три один пять» — номера камер, созвучные статьям Уголовного кодекса. Своим бесконечным жужжанием «Матроска» напоминала необъятный улей.
Работавшая в машине печка не грела, но мерзли только ноги. Сильное внутреннее возбуждение согревало лучше всякой шубы. Два конвоира выскочили из воронка, оставив водителя в одиночестве. Тот заглушил двигатель, достал миниатюрный дивиди-проигрыватель, по экрану которого запрыгали титры. Американская комедия отвратного качества с гнусавым переводом пробивала мента на «ха-ха» каждые пять минут. Сколько было таких пятиминуток, сложно сказать, но судя по развитию сюжета и по онемевшим пальцам ног — не менее часа. Наконец, вернулись автоматчики, и мы снова куда-то ехали, наворачивая непонятные круги по тюремным дворикам, пока не остановились возле одинокой полуоткрытой двери под аккуратным резным козырьком. Меня вывели на улицу. Зимнюю ночь угрюмо разрезал масляный лунный серп.
Навстречу милицейскому конвою вышли трое в зеленой пятнистой форме. Стандартное «фамилия, имя, отчество» — из уст одного из них прозвучало как-то неофициально, непривычно растянуто. Получив ответ, он, зевая, приказал следовать за ним.
Меня поразила тишина. Пчелиный гул утих. Где я? Куда завезли? Что дальше? Новые провожатые явно не походили на экскурсоводов: небольшие ростом, с отекшими лицами, потертый безразмерный камуфляж, сбитые ботинки и словно лейблом этого человеческого материала на рукавах красовался шеврон «Министерство юстиции. ГУИН». Три ступеньки вниз — подъезд и три лестничных пролета вверх. «Менты, вертухаи — все одно, — размышлял я, считая ступеньки, — но, по крайней мере, зеленый цвет приятнее мышиного». Эстетика на тюрьме — дело далеко не последнее, но об этом позже. Как только мы вошли в здание, шедший впереди меня конвоир нажал на стене кнопку — по ушам ударили разрывы сирены…
Поднявшись на третий этаж, ведущий постучал ключом-«вездеходом» по железной двери, провел рукавом по черному электронному датчику, на котором, пискнув, зажегся зеленый диод, далее три оборота ключа и дверь впустила нас на этаж. В коридоре стояли еще несколько вертухаев. Снова «фамилия, имя, отчество», не успел оглянуться по сторонам, как оказался в камере — сборке, временной для прохождения посаженным процедур.
После изолятора на Петровке хата выглядела вдохновенно. Четырехместная, пустая и необъятная: по паре двухъярусных шконок, между ними стол — по-местному «дубок», над раковиной для мыльно-рыльных принадлежностей висел зеркальный пластиковый ящик, вместо привычной параши в углу возвышался унитаз, а сам «дальняк» был обнесен бетонной оградкой высотой в метр. Возле двери, по-местному «тормозов», висела радиоточка, над которой громоздилась металлическая полка под телевизор — антенный кабель торчал из стены. Размером камера примерно пять метров в ширину и три в длину. Метра под три — потолок. Окно впечатляло: решетка снаружи, решетка изнутри, матовая пленка на стеклах, зато нет скрадывающих свет сеток и «ресничек». Не было и шершавой, оспой изъеденной «шубы» — стены ровные, выкрашены в голубые тона. Пол бетонный — в мелкую коричневую клетку. Камеру освещали две стандартные потолочные лампы дневного света и фонарь над дверью, правда, фонарь был почему-то погашен, но чуть ниже радиоточки я узрел выключатель — одиночный, белый, клавишный.
«Ух, ты, значит, тут светом можно манкировать», — я нажал на кнопку в ожидании фокуса, но фокус не удался: ничего не загорелось, ничего не погасло. С десяток тщетных попыток — и я сдался. Зато после долгих манипуляций с радио из динамика раздалось «Ретро-FM».
После недели принудительного слушанья на Петровке шипучего «Маяка» музыка показалась райской. Дальнейшее изучение местности проходило уже под сиплые вздохи Юрия Антонова. На стене ярким белым пятном красовались «Правила содержания в следственном изоляторе подозреваемых, обвиняемых и осужденных». Самым увлекательным показался раздел «Распорядок дня»:
1. Подъем 6 час. 45 мин. — 6 час. 50 мин.
2. Утренний туалет, уборка камер и заправка спальных мест 6 час. 50 мин. — 8 час. 00 мин.
3. Запись на прием к врачу и руководству изолятора 8 час. 00 мин. — 9 час. 00 мин. (во время утренней проверки).
4. Завтрак 8.00 — 9.00.
5. Обед 1 час в период с 12.00–14.00.
6. Ужин 18. 00–19.00.
7. Отбой 22.45.
8. Ежедневная прогулка 1 час.
9. Санитарная обработка (душ) — один раз в неделю (15–20 мин.).
10. Стрижка один раз в три месяца.
12. Выдача книг — один раз в 7 дней.
12 Подача заявлений ежедневно (в рабочие дни), во время утренней проверки.
13. Просмотр телепередач ежедневно с 6.45 до 22.45».
Между тем нервное напряжение продолжало будоражить каждую мышцу. Несколько десятков приседаний, отжиманий, и волнение, погашенное усталостью, начинало понемногу отпускать. Зарядку прервал хруст замка: вошел невысокого роста капитан с бодрой выправкой и забавной прической, за ним — сутулый лысеющий майор.
— Знаете, куда попали? — спросил капитан после набивших уже оскомину формальностей (фамилия, имя, отчество, дата и место рождения, уточнения прочих анкетных данных).
Судя по всему, вопрос с ударением на слове «попали» должен был нагнать на меня жути. Но не к месту щегольской вид офицера, его нелепая прическа-укладка и плохо скрываемая улыбка вселяли слабый оптимизм и некоторую уверенность в ближайшем будущем. Что-то подсказывало, что хуже уже не будет.
В отличие от капитана, майор был строг, молчалив, держался подчеркнуто отчужденно. Приказав раздеться до пояса, он изобразил медицинский осмотр и снова ушел в себя. Как выяснилось позже, майор — начальник медчасти изолятора, капитан — «ДПНСИ», в переложении на слова — «Дежурный помощник начальника смены изолятора», за свою внешность среди мужского контингента заключенных получивший погоняло «мальчик-девочка», а среди женского — «красавчик».
Офицеры вышли, посоветовав внимательно ознакомиться с настенными правилами содержания, и моя зарядка продолжилась.
Спустя еще минут сорок появился тучный прапорщик в сопровождении двух сержантов. Личный обыск и опись вещей прошли довольно быстро. Спортивная сумка и почти все вещи были отметены на склад, вместо них выдали квитанцию «о приеме изъятых вещей у арестованного», в правом углу которой в графе «наименование органа» от руки вписали «ФГУ ИЗ-99/1», но название тюрьмы мне пока ни о чем не говорило.