— Я нарушу это правило, — отозвался Дейн.

Это было все равно, как если бы он объявил, что отправляется в траппистский монастырь в Кентукки, дабы принять обет молчания.

— Ты имеешь в виду, что не станешь этого делать?

— А почему я должен этим заниматься, папа? Мне не нравится бизнес. Никакой. И твой в том числе. И вообще, мне это ни к чему.

— Что, черт возьми, ты имеешь в виду? — рявкнул Эштон. По крайней мере, думал он, парень говорит серьезно и вполне сознает, что означает весь этот радикальный вздор. Все было лучше, чем легкомыслие.

— Я совершеннолетний, — продолжал Дейн. — Это подразумевает не только право голосовать и вступать в масонскую ложу. Дедушка Маккелл и дедушка де Витт предусмотрели меня в своих завещаниях. К чему же мне заниматься бизнесом?

— Ты хочешь сказать, что намерен жить не работая? Господи, Дейн, это недостойно!

— Вовсе нет. Я собираюсь работать. Но это работа по моему выбору. В каком-то смысле, — задумчиво добавил Дейн, — скорее она выбрала меня, чем я ее.

Эштон Маккелл жил не хлебом единым. Он был религиозным человеком и членом приходского совета. Поэтому в его голову сразу пришла кошмарная мысль.

— Ты хочешь стать священником? — в ужасе спросил он.

— Нет, — засмеялся Дейн. — Я хочу стать писателем.

Последовала пауза.

— Не понимаю, — заговорил наконец Эштон. — Что ты собираешься писать?

Эштон напряг память. Знал ли он хоть одного писателя? Да, сына Ламонта — Корлисса,[8] — но он был социалистом. А у сына Корнелиуса Вандербилта[9] не было даже этого оправдания… Ах да, подруга его покойной матери, миссис Джоунс, написала несколько романов под псевдонимом Эдит Уортон.[10] Но, черт возьми, она была женщиной!

— Так что же ты собираешься писать? — медленно повторил Эштон. Ему на ум пришло только одно объяснение: сына испортила мать.

— Прозу. В основном романы, — ответил Дейн. — Я уже пробовал сочинять рассказы — один опубликован в журнальчике, но ты вряд ли нашел время прочитать экземпляр, который я тебе прислал. — Он улыбнулся. — Мне повезло в том смысле, что я могу писать, не беспокоясь о плате за жилье и электричество или о сроках сдачи рукописи. Многим приходится писать то, что они ненавидят, только чтобы зарабатывать на жизнь. Я не должен этого делать…

— Благодаря деньгам, которые ты не заработал, — вставил его отец.

— Я же признал, что мне повезло, папа. Но я надеюсь оправдать свою удачу, написав хорошие книги. — При виде выражения отцовского лица Дейн спешно добавил: — Не пойми меня превратно. Снабжать людей сахаром и кофе — вполне достойное занятие.

— Спасибо! — саркастически произнес Эштон. Тем не менее он был тронут. По крайней мере, парень не называет его проклятым капиталистом-эксплуататором и не смеется над тем, как его предки зарабатывали себе на жизнь почти триста лет.

— Только это не для меня, папа. Я хочу писать.

— Ладно, — сказал Эштон Маккелл. — Посмотрим.

Он «посмотрел» и постепенно убедился, что это не «фаза» и не причуда, а вполне серьезное намерение.

Дейн поселился в квартире в одном из домов, которые он унаследовал от Жерара де Витта, но в течение долгого времени почти каждый день навещал родителей, хотя Эштон знал, что он делает это не столько по искреннему желанию, сколько заботясь о чувствах матери.

Парень работал тяжело — отцу приходилось это признать. Дейн позволял себе только один свободный уик-энд в месяц — все остальные дни он проводил в четырех стенах, наполняя комнату табачным дымом и стуча на машинке. Он писал, переписывал, уничтожал и начинал снова.

Первый роман Дейна «Ад утром» обернулся полным провалом. Ни один крупный критик не упомянул о нем, а мелкие были безжалостны. Типичный заголовок в колонке провинциального литературного обозрения гласил: «Ад утром» — ад в любое время суток». Его именовали «богачом Нелсона Олгрина», «Керуаком быстрого приготовления» и «молью в бороде Стейнбека».[11] Одна дама-обозреватель («Почему бы ей не сидеть дома и не стирать грязные пеленки?» — орал Эштон Маккелл) заметила: «Редко столь малый талант работал столь усердно со столь малым результатом». Дейн, переносивший критику в мрачном молчании, как боксер-ветеран, разразился бранью, прочитав лишь эту статью. Но его отец (только Джуди Уолш, личная секретарша Эштона, знала, что магнат велел присылать ему вырезки) бушевал и неистовствовал:

— Даксберийский «Интеллидженсер»! На что годится этот паршивый листок, кроме того, чтобы заворачивать в него треску? — И так далее. Наконец, на смену гневу пришло утешение. — По крайней мере, теперь он бросит заниматься этой чепухой.

— Ты так думаешь, Эштон? — спросила Лютеция. Разговор происходил за семейным обедом, где Дейна не было — его отсутствия становились все более частыми. Было очевидно, что Лютеция не знает, переживать ли ей за сына или поддерживать мужа. Но борьба была недолгой. — Надеюсь, дорогой, — добавила она. Если Эштон думает, что литературная деятельность не на пользу Дейну, значит, так оно и есть.

— Не понимаю вас, — сказала Джуди Уолш.

Она была частым гостем в доме своего босса. Эштон требовал от своей секретарши сверхурочной работы, иногда диктуя ей за полночь в своем кабинете, и в качестве компенсации она нередко приглашалась на обед. Для Лютеции Маккелл Джуди была важна в другом отношении. Лютеция никогда не выражала сожаления по поводу отсутствия женского общества, хотя часто его испытывала. Собственные племянницы, на ее вкус, были чересчур эмансипированными, а Джуди — сирота, деловитая, чопорная и немногословная — под внешней независимостью, как подозревала Лютеция, скрывала нужду в ласке. У нее были огненно-рыжие ирландские волосы, маленький ирландский носик и искренние голубые ирландские глаза.

— Право же, мистер Маккелл, — отозвалась Джуди на замечание Эштона. — «Бросит заниматься этой чепухой». Вы говорите как персонаж из «Позднего-позднего шоу».[12] Неужели вы не знаете Дейна и не понимаете, что он никогда не сдастся?

Эштон мрачно уставился в тарелку с супом.

Второй роман Дейна, «Охотник на лис», также провалился. «Таймс» назвала его «Фолкнером[13] с содовой в новоанглийском стиле», а «Нью-йоркер» — «первым жизненным опытом подростка, оказавшимся совсем не таким, как он ожидал». «Сэтерди ревью» высказывалась в том же духе.

Но Дейн продолжал работать.

Нью-йоркский август оказался одним из тех, когда, идя к морю от настила пляжа на Кони-Айленде, стараешься шагать по доскам, не касаясь раскаленного песка. В такое время обычно мягкие, безобидные люди бегают по улицам, бросаясь на встречных с топором, те, кто не имеет кондиционеров, пользуются вентиляторами, а те, у кого нет вентиляторов, спят на кухонном полу возле открытого холодильника, перегруженные же электросети замыкаются, выводя из строя и холодильники, и вентиляторы, и кондиционеры.

И как неизбежное следствие — мужья колотили своих жен, жены били детей, офисы закрывались рано, подземки превращались в ад, сердца не выдерживали духоты, а Лютеция Маккелл сообщила сыну, что у его отца, как он признался сам, есть другая женщина.

— Мама! — Дейн вскочил со стула, изображая удивление, которого не ощущал. — Ты уверена? Я не могу в это поверить.

Но как ни странно, он мог. Еще за секунду до того, как мать произнесла эти слова, Дейн готов был поклясться, что мысль о неверности отца никогда не приходила ему в голову, но когда слова прозвучали, их очевидность показалась само собой разумеющейся. Как и большинство людей, он не мог представить без смущения своих родителей, занимающихся любовью, но в его случае на фрейдистские причины накладывались личностные особенности отца и матери. Мать походила на моллюска, присосавшегося к скале, получая куда больше, чем давая, ибо давать она могла только покорность и преданность, подчиняясь приливам и отливам. Где-то глубоко в голове у Дейна мелькала мысль, что она, очевидно, была наихудшим партнером в постели.