Бесплодность Санькиных усилий стала очевидна уже через минуту, но Санька не желал сдаваться. Он был упрям, как чёрт, и ни за что на свете не хотел признать себя побеждённым. Раз он поставил себе целью обогнуть баржу с носа, он должен это сделать. Он работал руками и ногами сильно, резко, ритмично, вкладывая в каждый гребок, в каждое движение всю силу своего жилистого, мальчишеского, упрямого тела. Но силы этой явно не хватало для того, чтобы одолеть быстрину, в которой он бился. Сила реки оказалась сильней Санькиной силы.

Санька долго не хотел, однако, сдаваться. Он всё выгребал и выгребал уставшими руками, рвался вперёд, напрягался, как мог, но все его усилия ни к чему не приводили. Белый кружок и пересекавшая его красная черта всё были в поле его зрения, сдвигаясь то назад, то вперёд и каждый раз возвращаясь на прежнее место.

Я видел, что Санька выбивается из сил, и кричал ему:

- Сань! Брось. Валяй с кормы оплывай.

Крича так, я ослабил гребки и мгновенно очутился у кормы баржи. Спохватясь, я снова налег на весла и, с трудом удерживая лодку на одном месте, стал кричать, чтобы Санька оплывал баржу с кормы. Но Санька всё упорствовал, всё бился в чёрной, холодной, злой воде.

Не могу сказать, сколько времени длилась эта изнурительная и бесплодная борьба, но кончилась она довольно неожиданно. Сидя в своей лодке, я вдруг увидел, что Санька как-то вразнобой болтает руками и ногами и медленно погружается в воду.

- Сань, - завопил я что было сил. - Сань, ты что? Сань!

Санька заработал руками сильней и всплыл на поверхность. Его мгновенно снесло к корме баржи и ударило о мою лодку. Я оставил вёсла и, перегнувшись через борт, сунулся обеими руками в воду, чтобы схватить Саньку. Но он сам судорожно ухватил меня за рукав куртки, и я, не удержав равновесия, вывалился из лодки в воду. По счастью, я успел ухватиться одной рукой за уключину, и это спасло нас обоих. Окажись мы в подобных обстоятельствах без лодки, не знаю, чем бы окончилось наше приключение. Но лодка была при нас, и мы цеплялись за её борт всеми четырьмя.

Кое-как я взобрался в лодку и помог взобраться вконец измочаленному Саньке. Дрожа всем телом, он трясущимися руками принялся растирать левую ногу ниже колена.

- Холодна больно вода, - выговорил он наконец, стуча зубами. - Судорога забрала. А то бы я враз…

Даже в столь незавидном и невёселом положении Санька Шандырёв оставался Санькой Шандырёвым и не мог удержаться от похвальбы. Но разговаривать долго было ему, как видно, невмочь. От холода у него зуб на зуб не попадал, и, торопливо натянув на себя рубаху и штаны, он схватился за вёсла. Потом поглядел в сторону далёкого кегостровского берега и сказал зло:

- Ни черта. Всё одно к Кегострову сплаваю…

И сплавал. Но об этом рассказ особый. Скажу только, что при новой попытке мы были умней и выбрали время между приливом и отливом, которое архангелогородцы называют манихой. При манихе течение на реке очень слабое, и плыть в это время значительно легче.

Кое-чему, как видите, быстрина нас научила. И за науку эту мы заплатили не так уж дорого. Могли бы поплатиться гораздо жёстче. Северная Двина - река серьёзная, и с ней на «ты» обращаться нельзя.

Лодок перебывало у нас много. Я и мои старшие братья выросли в Архангельске на берегу Северной Двины и каждую свободную минуту проводили на воде. Каждое лето мы в складчину с ближайшими соседями и приятелями братьев покупали лодку, шпаклевали её, смолили, красили и спускали на воду. Лето она стояла у одной из архангельских пристаней, и мы каждый вечер совершали большие поездки. Осенью мы вытаскивали её из воды и либо привозили на двор, либо продавали. Ещё чаще её у нас крали. С последней моей лодкой случилось то же, но при обстоятельствах чрезвычайных, о которых стоит рассказать.

В то лето я работал на острове Зеленец, разгружая и нагружая баржи. Зеленец лежал в морском рукаве, довольно далеко от города, и попадать туда было нелегко. Надо было сперва переехать на пароходике к вокзалу, лежащему на левом берегу реки, и уже оттуда пройти километров пять берегом до Зеленца, на который в отлив можно было попасть посуху. Вечером после работы приходилось проделывать этот путь в обратном направлении. Всё это было сложно и хлопотно, съедало много времени, и в конце концов я решил приобрести лодку, чтобы в ней и ездить на работу.

Так я и сделал. На лодке я попадал на работу более коротким путём. Но путь этот был нелёгок. Чтобы поспеть на работу к шести часам утра, мне приходилось вставать в четыре. Сонный, я брёл через весь город к пристани и садился в лодку. Часа полтора грёб до Зеленца и попадал как раз к началу работы. Окончив рабочий день, опять садился в лодку и через полтора часа был у городского берега. Добравшись до дому, я ужинал, без сил валился в постель и засыпал до четырех часов утра.

Так прожил я это трудное лето и к осени, окончательно изведясь, бросил работу на Зеленце. Что касается лодки, то до поры до времени я оставил её на острове.

Время шло. С каждым днём становилось холоднее. Надвигалось время штормов. Дотянув до последнего, в октябре я собрался, наконец, ехать за лодкой, чтобы перегнать её в город. Был ветреный день. Я доехал до вокзала на пароходе и оттуда прошагал пешком до Зеленца. Лодка оказалась на месте, но была наполовину залита водой. Очевидно, она дала течь. Надо было срочно переправить её в город и вытащить на берег.

Я вычерпал воду найденной тут же большой консервной банкой, принёс спрятанные вёсла и руль и собрался ехать. Но одному ехать не хотелось. Когда едешь в лодке один, то, сидя на вёслах, приходится постоянно оборачиваться через плечо, чтобы держать верное направление. На Северной Двине течение очень быстрое, и это делает греблю в одиночку ещё более трудной. Лодку сносит течением, и надо всё время подправлять курс.

Я стал искать попутчика, чтобы посадить его на руль и грести спокойно. Но в воскресный день Зеленец становился почти необитаемым. Рабочие расходились и разъезжались по домам. Оставались только сторожа при бараках и складах.

Долго бродил я по острову, прежде чем нашёл, наконец, попутчика. Это оказался длинноусый флегматичный дядя лет пятидесяти со странной фамилией Паук. Выглядел он мешковатым, неуклюжим, и видно было, что он к реке непривычен и мало разбирается в делах мореходных. Ни грести, ни править он не умел. Помощник был явно плох, но у меня не было выбора. Я посадил его на корму, объяснил, как управляться с рулём, и сказал, что по ходу дела буду давать самые подробные указания.

- Ну и ладно, - сказал добродушно мой мешковатый попутчик. - Тогда поехали.

И мы поехали. Погода стояла мерзейшая. В лицо бил холодный порывистый ветер. Холод меня не смущал: сидя на вёслах, поневоле согреешься. Хуже было то, что крепчавший ветер развёл большую волну. Надвигался шторм. На Северной Двине при быстром её течении и полуторакилометровой ширине разгулявшийся ветер - вещь неприятная и небезопасная.

На этот раз шторм был не так силён, но если учесть, что моя лодка была тяжеловата на ходу, что я был единственным гребцом и грести против тяжелой волны надо было по меньшей мере полтора часа, то положение моё следовало признать незавидным.