Тимме опять кивнул лохматой головой.

- Хорошо, - сказал он сипловато и повернулся к сидевшему у окна человеку в синем поношенном пиджаке. - Пантевич, дай ему телеграммы. Пусть выправит для начала.

Пантевич оказался совсем не таким, каким я себе его представлял.

У него не было ни чёрной бороды, ни прятавшейся в ней улыбки. Пантевич вообще не улыбался. Он был сух в обращении, мешковат и сутул.

- Это, значит, вы и есть Пантевич? - спросил я с удивлением, которое не умел скрыть и которое, наверно, было непонятно моему собеседнику.

- Я и есть Пантевич, - отозвался сутулый у окна, оборачиваясь ко мне и оглядывая меня светлыми голубовато-серыми глазами. - Это тебя удивляет?

- Да, - признался я. - Сегодня я читал вашу статью в газете. Здорово написано. И совсем на вас не похоже.

- А разве статья обязательно должна походить на автора?

Сейчас на этот вопрос я твёрдо и решительно ответил бы: «Да. Конечно».

Тогда я ответил:

- Не знаю.

К этому я прибавил ещё что-то неопределённое и нерешительное. Это был мой первый в жизни литературный спор, и я не сумел не только должным образом провести его, но даже начать. Мы сели за работу. Пантевич дал мне пухлую пачку телеграмм, и я принялся править их, подготовляя к набору. Меня не смущало то обстоятельство, что я не умел править. Не надо было - не умел; теперь надо - значит, должен уметь и буду уметь.

Руководящие указания Пантевича сводились к требованию:

- Чтобы ясно и по-русски.

Теперь это требование показалось бы мне сложным и трудным. Но тогда я ничем не затруднялся и, взяв из рук Пантевича телеграммы, сел за стол. Так началось моё четвертьвековое ученье в газетных университетах. Так стал я сотрудником «Известий Архангельского Совета рабочих, крестьянских и солдатских депутатов».

Спустя две недели в той же газете появился мой первый фельетон «Царьградские штучки». Написан он был задиристо и безоглядно. Я горячо доказывал, что царь и бог завезены в Россию из Византии, из Царьграда, что огнепоклонники-славяне и их простоватые и храбрые князья вовсе не нуждались ни в христианстве, ни в самодержавии, что оба эти института чужеродны России.

Фельетон имел неожиданный и бурный успех, хотя и несколько односторонний. На другой день после выхода газеты архангельский архиерей во время проповеди, произнесённой после службы в соборе, обрушился на безбожный фельетон и предал проклятию его автора.

От совдепа, до собора было не больше километра, но по времени они отстояли друг от друга лет на тысячу. Архангельский архиерей не мог даже устроить самого паршивенького аутодафе, чтобы сжечь номер «Известий» Архангельского совдепа с крамольным фельетоном. Я остался в полной неприкосновенности, и тяготевшее надо мною проклятие нимало меня не тревожило.

Второго августа 1918 года на архангельском рейде, прямо против центра города, появились военные корабли интервентов, в руках которых к тому времени уже оказались Мурманск, прилегающий к нему отрезок Мурманской железной дороги и побережье Белого моря. Ночью, в канун прихода интервентов, в Архангельске произошёл подготовленный их агентами белогвардейский переворот.

Двадцать первого февраля 1920 года посланная из Архангельска молния гласила: «Москва. Ленину. Сегодня в час 154 Красный полк вступил на посрамление мировой буржуазии, на радость международному пролетариату в Советский Архангельск… Член Реввоенсовета VI армии Кузьмин».

Восемнадцать месяцев длилась тяжёлая, изнурительная, смертельная борьба за русский Север. Противостоящие в этой борьбе силы были разительно неравны. По одну сторону была голодная, разутая, раздетая, истощённая страшной разрухой, почти безоружная молодая республика Советов; по другую - сытые, превосходно снабжённые, вооруженные армейские части четырнадцати держав во главе с Англией, Соединёнными Штатами Америки и Францией.

Я много писал о гражданской войне на Севере. Это одна из генеральных моих тем. Дела и дни этой безмерно тяжкой восемнадцатимесячной северной эпопеи и сейчас у меня под пером. Её герои и сегодня - мои герои. К ним я теперь и обращаюсь.

Гражданская война на Севере носила очень своеобычный характер. Огромные пространства, бездорожье, слабая заселённость края, мощные лесные массивы, непролазные снега - всё это вело к тому, что сплошного фронта на Севере, не было. Дрались на железной дороге, на трактах, на реках. Обладать этими транспортными артериями - значило владеть краем.

Узкие по фронту укрепленные рубежи на дорогах брать в лоб было очень трудно. Поэтому родилась тактика глубоких обходов и дерзких рейдов в тылы врага. На флангах наших укреплённых позиций на дорогах обычно висели местные партизанские отряды, которые не только противодействовали обходным манёврам врага, но и сами проникали во вражеские тылы.

Партизанское движение широко развилось на Севере, и первое время до подхода подкреплений из центра и образования Шестой армии, державшей Северный фронт, местные вооруженные отряды из рабочих, крестьян, советских работников, которыми чаще всего руководили коммунисты уездных и волостных партийных организаций, были основной боевой силой на Севере.

Роль местной инициативы и горячий накал патриотической борьбы за свой край, пожалуй, ярче всего проявились в боях на Северной Двине, героем которых и активнейшим организатором отпора силам интервентов и белогвардейцев в первый месяц войны был заместитель председателя Архангельского губисполкома Павлин Фёдорович Виноградов. Но об этом в следующей главе.

А сейчас мне бы хотелось рассказать вот о чём. После нескольких повестей о гражданской войне на Севере я замахнулся в тридцать пятом году на большой роман, посвящённый борьбе северян за свой край, за молодую Советскую республику в восемнадцатом-двадцатом годах.

Садясь за роман, я думал поначалу, что работа над ним будет мне нетрудна, так как хорошо знал и Север, и северян.

Но все оказалось не так. Работа сразу как-то незаладилась. Чего-то мне недоставало, каких-то доподлинных деталей быта, обстановки, обихода фронтовых будней тех дней. Да и общая картина Северного фронта гражданской войны с особыми его характерными чертами виделась мне сперва недостаточно отчетливо.

Сердито побарахтавшись несколько месяцев в непокорном, бесформенном ещё для меня и бескрайнем материале будущего романа, я решительно забросил написанное в какой-то самый нижний и самый неуютный ящик письменного стола, в который редко заглядывал, бешено щёлкнул замком пишущей машинки и кинулся в Архангельск, в те места, где происходило всё, мной описываемое, к тем людям, о которых я писал.

Это было летом тридцать шестого года, и хотя со времён гражданской войны прошло почти два десятилетия, память о тех днях ещё жила среди архангелогородцев. Живы были и многие горой и свидетели тех огневых дней.

Правда, ничего готового, даже никаких полуфабрикатов, которые можно было бы положить в основу романа, я сперва не находил. Книг о гражданской войне на Севере почти не было. Не существовало и никаких сводных материалов, которые систематизировали бы разрозненные события тех бурных лет, чаще всего не имевших своих летописцев Для того, чтобы представить себе хотя бы схематически и грубо последовательность событий и боевых дел гражданской войны, особенно действий отдельных частей и отрядов, участвовавших в ней, приходилось проделывать огромную работу, поднимая нетронутую целину и собирая материал буквально по крупицам.