Леонард Трент, этот долбаный сумасшедший режиссер, который работал на «Старшип-Мувиз» («Лучше бы «Шортино-Мувиз», сказал твой дед с присущей ему восхитительной скромностью), этот засранец раскопал-таки, каким образом семья отмывала деньги, поскольку имел кузину – старую деву в Пенсильвании – и любовную интрижку с бухгалтершей.

Кузина ходила смотреть его фильмы семь дней в неделю, потому что считала это своим моральным долгом, а главным образом потому, что кинотеатр всегда пустовал; «по вине, – как говорила она, сочувствуя своему кузену-режиссеру, – жителей Пенсильвании, этих дерьмовых провинциалов, которым абсолютно плевать на искусство».

Леонард с возмущением пожаловался на это бухгалтерше Молли в тот момент, когда оглаживал ее лодыжки, и Молли ответила ему: «Не может быть! Твои фильмы прекрасно идут в Пенсильвании и вообще пользуются огромным успехом повсюду».

– И тогда, – говорил Трент, – я сказал себе: или моя кузина говорит мне неправду, чтобы унизить меня, или же с помощью моих фильмов они отмывают свои деньги.

Когда Трент неожиданно ворвался в твой офис, первое, что ты подумал: парню крупно повезло, что за столом сидишь ты, потому что, будь на твоем месте дед, он бы достал из среднего ящика стола пистолет и влепил бы ему пулю в лоб только за то, что он посмел войти не постучавшись. Ты уже чувствовал себя крутым businessman, а этот тип заявился шантажировать тебя. Такое с тобой случилось впервые, и тебе любопытно было послушать, до чего договорится этот придурок, – пристрелить его ты всегда успеешь.

– Продолжай, я тебя слушаю.

– Да-да, сейчас… Ты ее не знаешь, мою кузину, а она меня обожает, понимаешь? Она старая дева, живет в захолустном городишке в Пенсильвании, в самой сраной дыре, и в этой жизни ей нечем больше заняться, кроме как смотреть фильмы своего кузена, который сам их снимает, врубаешься? И если моя кузина по телефону, когда я снял трубку после двадцати гудков – я всегда так делаю для солидности, – начала дико орать, что кинотеатр пустовал всю неделю напролет, то можешь быть уверен, что она говорила чертову правду, сечешь?

– Более или менее.

– Хорошо, а теперь, прежде чем ты достанешь из среднего ящика стола пушку 22-го калибра и пристрелишь меня – если ты решишь пристрелить меня здесь, в офисе, то лучше взять 22-й калибр, тогда я не слишком сильно забрызгаю кровью кабинет и не испачкаю тебе пиджак, – дай мне еще несколько минут, о'кей? Мне аб-со-лютно на-срать на происхождение ваших денег и на то, каким сучьим способом вы их отмываете, понимаешь? Я делаю фильмы и хочу, чтобы они выходили на экран. Но еще я хочу иметь свою долю выручки – хорошую долю, и я забил на то, откуда и чьи это деньги. Что я хочу сказать? Да, блин, теперь я знаю, что это грязные деньги и что мои фильмы нужны, чтобы их отмыть. Но мне это по фигу. Мне на это насрать. И скажу почему. Где я получу постоянный источник денег, про которые не буду знать, что они грязные? Ну да, я знаю, что эти чертовы деньги отмываются, ну и что? Мне все бросить и бежать искать чистые? «Эх, братан, ты думаешь, существуют чистые деньги?» – такой вопрос задает в одном из моих фильмов мужик, который ходит в белой майке и черном кожаном пиджаке. Разумеется, существуют, отвечу я, но у меня нет времени, чтобы их искать. Мне его и так не хватает на фильмы, где же мне его взять на поиск чистых денег? И ты думаешь, старик, меня это хоть как-то напрягает? Нисколько, мне на это трижды наплевать. Я сам по уши в грязи, да и ты, только без обид, тоже не чистый сахар, и деньги, которые крутятся в этом сомнительном предприятии, грязнее некуда, но фишка в том, что я, если я тебе еще не говорил, кладу на это с прибором. Поэтому сейчас мы, то есть ты и я, вкладываем эти бабки в одно дело и устраиваем им классную стирку. Что ты об этом скажешь?

– Ничего. Лучше тебя послушаю.

– Дело верняк. Вот, слушай сюда. Я собираюсь снимать охренительный фильм со спецэффектами. Нанимаем забойных головастиков с компьютерами, они делают спецэффекты, мы платим им зарплату, а сколько потом компания снимет с клиентов, не их собачье дело, правильно? Им платят зарплату! Короче, фирма, которая занимается спецэффектами, – твоя, и ты же ее клиент, ты заправляешь в ней всем и отмываешь кучу денег, понимаешь? Покупаем компьютеры, всякую другую технику, все, что необходимо, все самое современное, и я делаю охренительный фильм со спецэффектами. Небоскреб взрывается к чертям собачьим, но – не на компьютере. Я хочу, чтобы он рванул на самом деле, следишь за мыслью?

Ты согласно киваешь.

– Теперь я объясню тебе эту штуку с небоскребом. Суть в том, что зрителям хочется романтики. И я им ее дам, эту романтику! Слушай! Он – красавец, у него куча денег и доброе сердце. Она – бедная, невезучая и невзрачная, но только потому, что не занимается собой. Эти двое встречаются и влюбляются друг в друга. Но не сразу, а, скажем, минут через двадцать. О'кей? Дальше надо, чтобы они поссорились…

– Поссорились?

– Ну да! Эти двое встречаются, сначала мы немного заведем публику, пусть помучается сомнениями, правда? Влюбятся или не влюбятся? Ну разумеется, влюбятся, а как же иначе? Немного напряжем ситуацию, совсем чуть-чуть, чтобы пощекотать нервы зрителям, врубаешься? Заставим этих двоих слегка пострадать в одиночестве, чтобы вышибить у публики слезы жалости. И вот оно: они встречаются, влюбляются, публика издает вздох облегчения – «ааах» – отлично, смотри, они полюбили друг друга, я так и знал, что этим кончится! И тут вся ситуация неожиданно меняется! Типа, она сваливает с его лучшим другом, мастером пластической хирургии, у которого клиника в Южной Америке. Ты скажешь: вот шлюха! На самом деле ни хрена: хирурга она не любит и даже с ним не спит. Ты скажешь: тем более шлюха. И опять: ни фига. Объясняю почему: хирург с раннего детства зверски завидует своему другу. Они вместе учились в primary school, ну, знаешь, это школа для богатеньких сопляков, и девчонки во время завтраков всегда отдавали свои пакетики из-под ketch up его другу. А вот ему – никогда. И его друг собирал коллекцию пакетиков от ketch up, подаренных девчонками, а ему приходилось довольствоваться собиранием марок, улавливаешь? И теперь он жутко хочет отомстить. А как? Да трахнуть его бабу. А она, дура наивная, ни хрена в этом не понимает – ну, правильно, какого хрена может такая девушка понимать в пакетиках из-под ketch up? Ей никогда бы и в голову не пришло, что у виртуоза пластической хирургии могут быть свои комплексы и он на стенку лезть готов от зависти из-за такой фигни, как пакетики из-под ketch up, догоняешь? Она-то смотрит на него как на бога. И знаешь почему? Потому что коварный хирург ей говорит: чтобы навсегда покорить сердце его друга – ну, то есть чтобы он на ней женился, – ей надо кое-что подправить в своей внешности. А он отлично знает вкусы своего друга и готов ей помочь. И вот он везет ее в Южную Америку, где у него прекрасно оборудованная клиника. В клинике хирург, естественно, пытается за ней ухлестывать, а ей это до лампочки, у нее в голове только ее любимый, она даже не замечает ухаживаний этого мерзавца. Представляешь его состояние? Он ухаживает, а она не реагирует. То есть вообще никак. Ну ладно. Вероломный хирург решает ей отомстить. Он кладет ее на операционный стол, а сразу после операции хочет ее изнасиловать, чтобы опозорить. Но ему это не удается. Она отталкивает его, срывает бинты и кричит: «Наконец-то! Теперь я неотразима! Мне не терпится вернуться к моему милому. И начинает собирать чемоданы. Он еще раз пытается ее трахнуть, но она вырывается. И вот она бежит по улице южноамериканского города, потому что до нее дошло, что хирург большая сволочь. А в это время ее любимый в отчаянии, она же ничего ему не сказала о том, что уезжает в Южную Америку улучшать свою внешность. Она ни словом ему об этом не обмолвилась, потому что коварный хирург ей наврал, что его друг обожает сюрпризы, а она на это купилась. «Вот здорово! – верещала она, прыгая и хлопая в ладоши. – Прекрасно, мы преподнесем ему сюрприз!» Короче, сам видишь, что за тип. И пока эти двое были в Южной Америке, он, ясное дело, решил, что они сбежали вместе и все такое. И с горя запил. Черт, как он запил! Ушел в глухой запой, перестал бриться и менять рубашки. И вот он шатается по улицам, обросший бородой, в рубахе с грязным воротником и с бутылкой виски в руке. И друзья из его шикарного квартала, встречаясь с ним, говорят: «Послушай, э-э-э…» Как бы нам его назвать? Нужно что-нибудь утонченное. Эрнст, например. Да, Эрнст – прекрасное имя для такого вонючего козла! И вот, значит, друзья видят его на улице и говорят: «Послушай, Эрнст… Неужели это ты?» То есть уже с трудом узнают его, понимаешь? Он ведь всегда был такой элегантный… «Эрнст!» А он смотрит на них невидящим взглядом и продолжает свой скорбный путь. И здесь, чтобы подчеркнуть глубину его апатии, ну, ты знаешь, это когда человеку все по фигу, я введу в фильм какую-нибудь кровавую сцену – типа, он бредет по улице, и вдруг рядом с ним раздается взрыв, и на воздух взлетает зоомагазин – со всем зверьем и покупателями заодно. А он бредет себе по обломкам, даже не замечая, что произошло, и только время от времени глотает из своей бутылки. И он решает покончить с такой жизнью, покончить с собой. Он идет в свой небоскреб – он владеет небоскребом – и поднимается на последний этаж. Но тут… В последнюю секунду перед прыжком он видит, как подъезжает такси и из машины выходит она… А наш Эрнст, он ведь не только богат, красив, умен и силен, у него еще золотое сердце, помнишь? И поэтому у него с собой бинокль – чтобы случайно не раздавить кого-нибудь при падении. Камера перемещается на девушку. Та бегом пересекает огромный внутренний двор небоскреба, и каблуки выбивают на сверкающем мраморном полу «так-так-так-так». Она бежит к лифтам, трепеща телом и душой. Губки бантиком, носик – само очарование, титьки вот-вот выскочат из платья. Она все еще расстроена тем, что с ней случилось в Южной Америке: поведением гнусного хирурга, грубостью медперсонала, ну и конечно взрывом на улице, в котором погибло пять невинных жертв. И она спешит к любимому, чтобы найти утешение в его объятиях. Она, конечно, расстроена, но в лифте не забывает посмотреться в зеркало, ей же надо знать, как она выглядит, сечешь? Сердце разрывается на нее смотреть: она расстроена тем, что произошло, и к тому же боится, что может не понравиться своему милому.