- Весь мир и так об этом знает.

- Тогда почему не сказать об этом прямо? Если тебе так необходимо выводить меня в твоих книгах - а ты, похоже, никак не можешь без этого обойтись, дорогой мой, потому что я уже три раза появлялась в них под разными именами, - то дай мне по крайней мере возможность нравиться читателям. Не лишай меня моего оружия. Кстати, когда ты в хорошем настроении, ты утверждаешь, что я умею создавать вокруг себя особую атмосферу, где бы я ни находилась. И, пожалуй, это довольно верно. В таком случае, почему я не вижу этой атмосферы в твоем рассказе?.. Почему ты ее искажаешь?.. Понимаешь, мне не хватает в твоем рассказе моего норкового покрывала, моего лорнета, фотографии Пруста на моем столике, твоей книги с такой милой надписью.

- Короче говоря, Соланж, ты хочешь, чтобы я во всеуслышание объявил, что эта история - чистая правда и что случилась она именно с тобой?

- Ох уж эти романисты! - отвечала Соланж. - Ничего-то от них не скроешь. Они читают самые сокровенные наши мысли.

Когда Бертран Шмит вернулся домой, Изабелла, с нетерпением ожидавшая его, спросила:

- Ну как? Что сказала модель?

- Модель потребовала значительных исправлений.

- В самом деле? Каких же?

- Увидишь. Не люблю говорить о таких вещах, пока они не написаны. Это меня сковывает.

Он трудился целую неделю, дописывал, вычеркивал, колдовал над текстом и наконец доставил в "Отель Пьер" новую рукопись. Через два дня у него зазвонил телефон: это была не Соланж Вилье, а Боб Лебретон.

- Дорогой маэстро, - сказал он, - вы меня почти не знаете, хотя у нас много общих друзей, тем не менее я хотел бы с вами поговорить. Да, как можно скорее. Это очень важно, дело касается нашей доброй знакомой, госпожи Вилье.

- Госпожа Вилье поручила вам переговорить со мной?

- Нет, что вы. Госпожа Вилье ничего не знает о моем звонке. Я сам... В общем, я вам все объясню... Когда бы вы могли принять меня?

- Когда вам угодно. Если вы свободны, то хоть сейчас.

- Я сажусь в машину и лечу к вам.

Французский инженер Робер Лебретон, которого англоманка Соланж перекрестила в Боба, работал перед войной у Жака Вилье и постепенно стал его правой рукой во всех делах. Когда Вилье в июне 1940 года, после заключения перемирия, решил отправиться в Соединенные Штаты, Лебретон последовал за ним, и они вместе наладили в Рочестере крупное производство оптических приборов. Как и почему инженер Лебретон стал не только помощником мужа, но и любовником жены? Этого Бертран не знал. Лебретон был мужествен и не дурен собой, однако он уже начинал полнеть, а во рту у него виднелся сломанный зуб, сильно портивший его внешность. "Может, ее соблазнило удобство ситуации? - размышлял Бертран. - Он всегда под рукой... А может, он информирует ее о делах мужа; она любит быть в курсе всех новостей - на всякий случай".

В дверь позвонили. Бертран пошел открывать.

- Как вы быстро... - сказал он Лебретону.

- У меня на утро намечена масса дел. А после обеда я непременно должен отправиться в Вашингтон. Но мне необходимо было повидаться с вами.

- Присаживайтесь... Хотите сигарету?

- Нет, спасибо... Господин Шмит, вы можете подумать, что я вмешиваюсь не в свое дело, но речь идет о спокойствии человека, который мне дороже всего на свете. Я имею в виду Жака Вилье.

- Жака Вилье? - удивленно переспросил Бертран, непроизвольно сделав ударение на слове Жак.

- Да, Жака Вилье... Вы удивлены, дорогой маэстро?.. Вы, может быть, не знаете, что Жак Вилье - не только мой патрон.

"Ну да, он еще и муж твоей любовницы, - подумал Бертран. - Это ведь в самом деле что-то вроде свойства".

Собеседник его тем временем продолжал:

- Он мой друг. Он - человек, который воспитал меня и которому я обязан всем. Должен вам сказать, что под его грубоватой внешностью скрывается ранимое сердце. Это такой чувствительный человек! Вы даже представить себе не можете, как много он делает для рабочих - без всякого шума, не ради саморекламы. Одним словом, я готов на все, лишь бы оградить его от неприятностей. Вчера вечером: я зашел к Вилье. Дома была только госпожа Вилье - Жак, оказывается, уехал в Вашингтон, ему нужно повидать кое-кого из Пентагона). Так вот, она дала мне прочесть ваш рассказ - рукописи, которую вы ей оставили. Позвольте мне признаться, что рассказ этот меня неприятна поразил.

- В самом деле? - спросил Бертран, которому было и забавно, и немного, досадно это слышать. - Чем же?

- Тем, что он до неприличия прозрачен; тем, что читатель не может не узнать в героях чету Вилье; тем, что, опубликовав его, вы доставите ненужные огорчения моему лучшему другу. Прошу прощения, дорогой маэстро, но не находите ли вы, что с вашей стороны некрасиво - да, я не побоюсь этого слова, некрасиво наделять мужа вашей героини обликом и характером Вилье, вкладывать ему в уста любимые выражения Жака? Измените хотя бы то, что можно изменить без труда. Вилье высокого роста - сделайте мужа из рассказа коротышкой. Вилье худощав - опишите толстяка... Вилье носит очки - замените их моноклем... Вилье промышленник - выведите судовладельца или химика... Соланж блондинка - превратите ее в брюнетку или шатенку... Одним словом, сделайте что хотите, на то вы и писатель, чтобы пустить в ход воображение и сбить недоброжелателей со следа.

- Простите меня, - сказал Бертран, - но я вынужден повторить свой вопрос: вас дослала ко мне Соланж?

- Нет, что вы!.. Я уже говорил: госпожа Вилье не знает, что я здесь.

- Значит, она не в обиде на меня за то, что я описал все, как было?

Лебретон неуверенно произнес:

- Ну... По правде говоря, нет: она не понимает, как опасна эта публикация... Даже странно, ведь она такая умная женщина. Впрочем, женщинам всегда не хватает чуткости. Она не отдает себе отчета. Но я, самый близкий друг Вилье, можно даже сказать - его брат, прошу вас - нет, не отказаться от публикации вашего произведения... но немного изменить его... Я обращаюсь к вам не только как к писателю, но и как к порядочному человеку, как к другу семьи Вилье.

- Я попробую, - обещал Бертран.

За обедом он рассказал об этом разговоре Изабелле и добавил:

- Слушая его, я все время думал о том, что нежная забота о Вилье вылилась на деле в роман с Соланж и что этот человек, так ревниво оберегающий честь своего друга, не побоялся самолично посягнуть на нее... Но я, разумеется, оставил свои умозаключения при себе.