- Нашел время гулять! - бросила она и, слетев с насыпи, кинулась вверх к Усадьбе и забухала в дверь тяжелым молотком в виде головы кочета, да так, что грохот огласил окрестности и даже пес где-то за полями в ответ на ее бух-бух завел свое гав-гав.
Я попытался объясниться:
- Я потому и уехал из города, чтобы отоспаться. У меня бессонница. Ну я и встал - вышел прогуляться.
- Интересно знать, как это тебе удалось выйти? Кочетт ведь ключ держит у себя в комнате.
- Дверь стояла нараспашку.
Я что-то утаивал от нее, и она мне не поверила.
- Господи! - взвыла она. - Куда ж он подевался?
Подстегнутая страхом, бешенством, подозрительностью, она рванулась ко мне тигрицей, у которой отняли самца, но и тут я не преминул отметить: "Ого, значит, Кочетт у нее на первом месте. Вот оно что!"
- Где он? - кричала она. - Вы что с им сделали? Чтоб вам всем пусто было,...... и вы все после этого, вот вы кто. Отвечай, вы что с им сделали?
Каменный фасад эхом отражал ее голос, отбрасывал в поля, и там ему вновь вторил эхом лай пса.
- Ничего я не знаю, - взорвался я. - Наверное, пьян в стельку. Стучите посильней.
И в свою очередь замолотил кочетовой головой, пока у меня не заныла рука. Ни звука в ответ, лишь лаял, не в силах угомониться, пес за полями, трещало пламя за рекой и в доме ерзала и заунывно выла старая овчарка.
Девчонка в страхе поймала меня за руку.
- Слышь, собака воет - не иначе как кто помрет.
- Ш-ш-ш, это что там за окно?
- Их дом ИРА подожгла? - спросила она, обернувшись через плечо.
- Мне ничего об этом не известно. Как бы нам войти?
- Это они за того мальчонку, которого чернопегие убили. Ой-ёй, вы, небось, и с Кочеттом разделались. Уж точно разделались.
Окошко буфетной оказалось открытым, я пролез через него и открыл ей парадный вход. Мы поднялись одной темной лестницей, другой, овчарка волочилась за нами - и вот мы в его комнате. Он храпел, перевалясь на живот, видно, как следует нагрузился, ночная рубаха сбилась, заголив колени, на голове красный, весь в пуху, колпак. Устыдившись его вида давно не мытых ног, заросших грязью морщин, изрезавших шею и затылок, Джипси в бешенстве тряханула Кочетта, да так, что он разом проснулся; при свете просочившегося в комнату зарева Джипси заметила, что мне смешон его нелепый вид, и как ребенку поправила ему колпак, прикрыла плечи, а он так и сидел на кровати и озирался в угрюмом дрожащем свете, ну точь-в-точь Дон Жуан в аду.
- Они вас не тронули? - спросила она.
- Я... да-да. Вот только...
- Поглядите-ка. - И он поглядел туда, куда показывал ее палец.
- Господи! - вырвалось у него. - Тотти Блейк!
Глаза у него чуть не выскочили из орбит. Чтобы овладеть собой, он потащился через всю комнату и в одной рубашке, весь скрюченный, замер у открытого окна.
- Господи! - только и мог сказать, и еще: - Вы слышите их? Слышите, какой шум?
- От пожара? - спросил я.
- Нет, это грачи каркают. Никогда больше они не станут здесь гнездиться. Жар их погубит.
И он смял колпак и упал на колени, захлебываясь плачем, как ребенок. Джипси склонилась над ним.
- Должно, Блейки придут сегодня сюда ночевать.
Закаленный пьяница, он тут же встал и обратился к нам.
- Отправляйтесь вниз, - сказал он, - накройте на стол и разведите огонь. А вы, юноша, уж будьте так добры, помогите Джипси.
Джипси ушла, а я медлил - мне казалось, его нельзя оставлять одного, и я попытался уговорить его отойти от окна.
- Я не уйду, - шептал я. - Знаете, похолодало. Вам надо одеться. Я вам помогу. Пойдем.
Но когда я попытался увести его от окна, он капризно отшвырнул мою руку.
- Ребенок я вам, что ли? - выкрикнул он.
Так я и оставил его - стягивая через голову рубаху, трясущийся, голозадый, он нашаривал одежду при слабом свете свечи и трепещущем пожара.
Не обменявшись ни словом, мы раздули едва теплившийся огонь в очаге, я опустил чайник в темную воду бочки, и он повис над огнем на своей перекладине. Обманная заря пожара и встревоженный грай далеких грачей переполошили голубей и всех птиц по эту сторону долины, ночь полнилась их пением. Время от времени, выходя из кухни в гостиную за посудой или едой, мы останавливались у окна поглядеть на пожар - иногда он, казалось, затухал, а иногда вспыхивал пуще прежнего. Там ко мне и присоединился Кочетт, и там мы с ним и остались и все гадали, ждать ли нам Блейков или отправиться в постель и постараться поспать хотя бы остаток ночи. Под конец он увлек меня в свою комнату, налил себе виски, а я зевал, и глаза мои щипало от недосыпа.
- Больше Блейкам некуда идти, - сказал он. - Но если б здесь был хоть один дом ближе чем за три мили, они б скорее померли, чем пришли проситься под мой кров. Кого мне жаль, так это двух сестриц.
- Там жили всего две женщины? - устало переспросил я.
- Филамена и Агата. Обе кислятины страшные. Ну и капитан, их отец. Больше в доме никто не живет. Филамена - это кислятина из кислятин. В шесть лет я так и написал про нее мелом на церковных дверях - ну и задали же мне порку! Она со мной навсегда перестала разговаривать. А в восемь пообещал пенни Агате, если даст себя раскачать повыше, чтобы посмотреть на ее панталончики. Ей навсегда запретили со мной водиться. Как-то раз я пошел, он осушил стакан, - так вот, пошел я как-то раз в церковь - послушать Генделя, увидел, как эта пара вековух распевает "И взыграл младенец радостно во чреве моем", и меня буквально вынесло из церкви. Такие кислятины, - кипятился он, - что, если б им пришлось кормить, у них вместо молока потек бы уксус. Вот какие они кислятины, эти вековухи.
Он заметно накалялся.
- Они бы в ужас пришли от такой девушки, как... девушки, которая... которая бы...
Я стоял у окна, смотрел - искры взлетали и падали, падали и взлетали совсем как светлячки, и молчал: вид разбушевавшегося пожара всегда заставляет замолчать, наводя на мысль о том, что и твой дом не обойдет беда.
- Джипси, - Кочетт вдруг поднялся и подошел к другому окну, - Джипси сегодня нездоровилось.
- И сильно ее прихватило? - сонно спросил я.
- Сильно? Да нет! Пока еще рано.
- Рано?
- Я так и сказал. Вы что, не слышали?
- Слышал.
Он прошаркал поближе, навис надо мной, опираясь на палку.