Огромный стол, накрытый голландской скатертью с вытканным посередине гербом Михоровских, был накрыт к ужину. По краям его, словно солдаты в расшитых мундирах, стояли тарелки из толстого фарфора, расписанные изящными узорами. Рядом с ними, на подставках, ожидали гостей серебряные ножи, вилки и вычурные ложки. Напротив, будто шатры часовых, стояли Свернутые салфетки с ломтиками хлеба внутри. Картину дополняли хрустальные вазы с фруктами, стаканы, бокалы, несколько прекрасно подобранных букетов. У каждого прибора лежали цветы. Они были прихотливо разбросаны по столу, придавая ему вид майского поля.

Между главным столом и боковым, где стояли компоты, а также сервантом, сновали камердинер Яцентий и молодые лакеи в черных фраках с золотыми пуговицами и пунцовых рубашках; с ними вместе суетился лакей княгини Подгорецкой в желтой ливрее.

На стенах светились белые шары ламп, над столом висела бронзовая люстра, пламенеющая огоньками хрустальных подвесок; лучи света играли на серебре и хрустале.

В зал вошла пани Идалия, сопровождаемая Вальдемаром, которому она говорила по-французски:

— Это не званый обед, все должны чувствовать себя свободно. Но ты, Вальди, должен проводить к столу графиню Чвилецкую.

Вальдемар, будучи в веселом настроении, ответил:

— Как мило с вашей стороны, тетя, что вы отдаете мне под опеку эти алмазные копи. Но я охотно поменял бы их на одну-единственную жемчужину…

— Не шути. Я знаю, о ком ты… Странно, что эта девушка так тебя занимает.

Вальдемар нахмурился и, явно задетый, ответил:

— Панна Стефания не из тех, кто не заслуживает внимания.

— Но и не следует оказывать ей столько, как это сегодня делал ты.

— Я на такие вещи смотрю иначе.

— Что ж, сказано откровенно, — поджала губы пани Идалия. — Но предупреждаю — могут поползти сплетни. Я сама слышала крайне невежливое замечание Лоры…

— Ох! Пани графиня может говорить, что ей вздумается. Слушателей у нее найдется немного. И скажите ей, тетя, чтобы не делала при мне свои намеки, а то даже ее пресловутое «графское величие» не заставит меня молчать!

— Что значит «пресловутое»?

— Разве я должен вам объяснять, как в действительности обстоит дело с «графским» титулом Чвилецких?

Все это знают. Особенно ее кареты с довольно свежими гербами на дверцах и старый камердинер, весьма удивившийся, когда на его ливрейных пуговицах вдруг оказалась графская корона с девятью зубцами. Почему-то все без исключения хроники и гербовники и словом не упоминают о «графах» Чвилецких — что, конечно, весьма неделикатно с их стороны. Пани Идалия поморщилась:

— Пойдем к гостям.

К Стефе подошла графиня Чвилецкая, села рядом:

— Откуда вы родом? — тихонечко спросила она.

— Из Царства, пани графиня.

— И давно служите в учительницах?

— Это мое первое и последнее место.

— Вот как? Первое? И Идалия доверила вам Люцию? Молодая учительница покраснела.

— Должно быть, я сумела вызвать ее доверие, — сказала она, улыбнувшись.

— Сколько вам лет?

Удивленно глянув на графиню, Стефа, не раздумывая, ответила:

— Двадцать пять.

Графиня подняла к глазам лорнет на длинной золотой ручке.

— Да, весьма похоже, — сказала она убежденно, — Люция говорила мне, что вам девятнадцать, но я сразу поняла, что она ошиблась. Хорошо, что вы не скрываете своего возраста. Моей Михале столько же, хотя все считают, что ей меньше.

Губы Стефы задрожали от смеха, но в глазах мелькнуло сожаление. Она посмотрела на сидящую рядом графиню, всегда чопорную, похожую на старшую сестру пани Эльзоновской.

Графиня продолжала:

— Кажется, вы стали учительницей не из призвания?

— Да, но я начинаю любить свою работу, главным Образом оттого, что довольна своей ученицей.

Подошел Вальдемар, следом — граф Чвилецкий. Графиня крикливым тоном обратилась к мужу:

— Те voila![19]Ты знаешь, Auguste[20], панне Рудецкой двадцать пять лет, а не девятнадцать, как говорила Люция. Глаз у меня наметанный, — она посмотрела на Стефу:

— Мы с мужем так и решили, что вам никак не девятнадцать, помнишь, Август, ты сказал…

— Извините, я не понял, о чем идет разговор, — быстро вмешался Вальдемар.

— О моем возрасте. Я для солидности прибавила себе лет, — засмеялась Стефа.

— Обязательно запишите этот разговор в своем дневнике, панна Рудецкая, — сказал Вальдемар словно бы равнодушно, но на самом деле с видимой иронией.

Задетый, граф с укором покосился на жену и, как обычно растягивая слова, сказал:

— Лора, ты ошибаешься. Ничего подобного о возрасте панны Рудецкой я не говорил.

— Mais, mon cher![21]Ты просто забыл.

Граф не успел ответить. Вошел камердинер и объявил, что всех просят к столу. Майорат подал руку графине и сказал с видимым раздражением:

— Вопросы возраста откладываются на неопределенное время, а пока что я к вашим услугам.

Графиня что-то отвечала ему со смехом, но Стефа уже не разобрала ее слов.

Быстро оглянувшись вокруг, граф направился к пани Идалии. Стефа видела, как пары одна за другой удаляются в столовую, и для девушки это оказалось еще одной мучительной минутой. Она ругала себя за то, что не удалилась в свою комнату раньше — ведь теперь ей вновь придется одной следовать в столовую.

В это время подбежала Люция и, просунув руку под локоть Стефы, засмеялась:

— У всех свои рыцари, а мы пойдем с вами. Каюсь, я обманула пана Ксаверия. Мама поручила ему сопровождать вас, а я сказала ему, что вы уже идете с кем-то другим. Вы ведь не обидитесь на меня?

— Ну конечно! Ты правильно сделала. А впрочем, мы можем представить, что кавалер — это я.

— Ну разве вы — кавалер, пани Стефа? На кавалера уж больше похожа панна Рита, в ее амазонке и с этой кокардой!

Они вошли в столовую.

Снова несколько любопытных взглядов обратилось к Стефе. В конце стола сидел пан Ксаверий. По обе руки от него были свободные места — для Стефы и Люции.

Когда Стефа села, пани Эльзоновская глянула на нее и сказала с недвусмысленными интонациями в голосе: — А я уж думала, вы не придете…. Горячая волна румянца залила лицо Стефы. Она не нашлась, что ответить.

Вальдемар и на сей раз поспешил ей на помощь, спросив о чем-то пани Идалию. Девушка была спасена. Начатые в салоне разговоры продолжались и за столом. Повсюду смеялись, сыпались шутки. Но хорошее настроение Стефы уже улетучилось. Она сидела молча, моля в душе Бога, чтобы ужин побыстрее закончился. Молчали только она и пан Ксаверий, поглощенный содержимым своей тарелки и наблюдениями за блюдами в руках лакеев. Зато Стефа казалась себе захватчиком, вторгшимся в чужой ей мир. Перед глазами у нее вновь вставало пережитое: Ручаев, приезд в Слодковцы, пикировка с Вальдемаром, ее сегодняшний разговор с графиней.

Если бы не Эдмунд, она не оказалась бы в этом мире, не стала бы мишенью для светского злословия. Все вокруг смотрят на нее, как на существо, лишенное прав принадлежать к этому кругу. Смотрят, как смотрели бы экзотические растения на скромный полевой цветок, случайно выросший в их оранжерее.

Взгляд Стефы был прикован к букету цветов, лежавшему рядом с ее прибором. По странному стечению обстоятельств это оказались полевые цветы: травы и белые маргаритки с золотыми сердечками. Сияние озарило их, но они вскоре завянут, и мир для них померкнет. Она подняла голову и вздрогнула.

На нее смотрели несколько пар глаз — мертвые глаза портретов в резных рамах, украшавших этот зал.

Глаза предков Михоровских, серые, как у Вальдемара, проникновенные, грозные, казалось, впивались в нее, вопрошая: «Откуда ты взялась, плебейка, в родовом гнезде сенаторов и гетманов? Что ты здесь ищешь?» Стефу пронизала дрожь. Суровые взгляды.