— О нет, пани Стефа! Просто… я впервые встречаю юную девушку, которая от меня отнюдь не в восторге. Бог свидетель, для меня это нечто новое.

— Потому что вы впервые столь невежливы с девушкой.

— Ба! Я себе позволял и больше, но ни в одной девушке не вызывал панического страха.

— Страха?! Я вас боюсь?! Чересчур много вы мните о себе! Я вас…

— Терпеть не можете, — закончил он.

— Вот именно!

— Благодарю! И совершенно искренне! И на исповеди никто никогда ничего лучшего не произносил! Кто бы мог подумать, что в столь нежном создании таится столько злости… Итак, форменный скандал. Вы меня терпеть не можете. Что поделаешь? Лучше уж я вас покину, иначе мы подеремся тут же, в лесу.

Он вскочил в седло и, приподняв шапочку, крикнул:

— Прощайте! Я исчезаю!

Он повернул коня, пришпорил его и галопом помчался прочь.

Стефа удовлетворенно вздохнула:

— Наконец-то! Уехал… омерзительный циник… А я его обидела. Что ж, к лучшему — перестанет мне докучать.

И она направилась в сторону особняка. Вальдемар несся, горяча коня и бранясь сквозь зубы:

— Ох, как мы романтичны… и встаем в позу принцессы! Ну подожди же! Всегда предпочитал дьяволиц монашкам, но терпеть не могу, когда дьяволица притворяется весталкой[4]! Ну, посмотрим!

В садовой беседке за столиком сидела Люция Эльзоновская со своей учительницей и увлеченно слушала лекцию по литературе. Стефа рассказывала о славнейших временах польской литературы, декламируя стихи знаменитых поэтов. Увлеченная сама, она покорила душу ученицы.

Видя живой интерес девочки, Стефа спросила:

— Люци, ты разве никогда не читала польских писателей?

— Читала, но очень мало, — призналась Люция. — Ваша предшественница, панна Клара, считала, что людям нашего круга следует знать как можно больше иностранных языков и читать иностранные романы, а польская литература не заслуживает внимания.

— Панна Клара — полька?

— Да, но она была аристократка, разделявшая наши взгляды.

— А каковы же «ваши» взгляды?

— Не знаю, смогу ли объяснить… Считается, что… Нет, не умею сказать.

— Я тебе помогу, — сказала Стефа. — Считается, что следует относиться с почтением ко всему французскому, немецкому… одним словом, иностранному, но, упаси Боже, не к польскому. Верно?

— Откуда вы все так хорошо знаете?

— Догадываюсь. Твоя мама так же считает?

— Конечно! Мама ничего не читает по-польски, со мной разговаривает исключительно по-французски и ценит только заграничное.

— А дедушка? — спросила Стефа.

— О, дедушка — наоборот! Из-за этого они с мамой вечно и ссорятся. Дедушка говорит, что стыдно забывать о своей национальности, что каждый обязан прежде всего любить и ценить дела своего народа. Но маму такие аргументы не убеждают…

— Твой дедушка — благородный человек.

— Вы его любите?

— Я его уважаю за богатый ум и образованность.

— И дедушка вас любит, я же вижу. Вот только… знаете, Вальди думает в точности, как дедушка. Почему же вы Вальди не выносите?

— Люци, да что мне до Вальдемара? Люция засмеялась;

— Знаете, мама вечно ссорится с Вальди. А теперь еще и вы… Бедный Вальди!

— Давай закончим с литературой, — прервала ее Стефа. — Тебе еще нужно написать изложение.

Люция обняла ее и ласково сказала:

— Завтра, дорогая панна Стефа! Сегодня не напишется, я чувствую. Вы так меня увлекли польской литературой, что ни о чем другом и думать не хочется. Вы мне должны дать почитать что-нибудь польское, а всех немцев и французов я запрячу в шкаф, пусть их там моль съест.

— Люци, не следует бросаться из одной крайности в другую. Иностранных писателей ты тоже должна знать.

— Но польских я должна знать лучше, правда? Я так сегодня и скажу дедушке с Вальди, а они посоветуют, что читать. Вальди меня всегда называл попугайчиком… Как приедет, спрашивает: «Ну, чему там новому научили нашего попугайчика?» Мама тогда дуется, а панна Клара сладенько улыбается и говорит: «Vous plaisantez monsieur le comte[5] «. Она всегда Вальди называла графом. А Вальди отвечал как бы вежливо, но сердито: „Никакой я не сomte, постарайтесь запомнить“.

— И что панна Клара?

— Обижалась. Говорила мне: «Votre cousin est dйtes — table il nest pas sage[6] «-и день-два не показывалась. А потом все начиналось сначала: „monsieur le comte“. И так — без конца.

— Должно быть, любимый вид спорта пана Михоровского — докучать домашним учительницам, — сказала Стефа с неудовольствием.

— Ну что вы! Просто Вальди терпеть не мог панну Клару, а она была в него влюблена по уши, уж я-то знаю! Панна Клара — законченная старая дева, но с претензиями. Как только Вальди появлялся, она завивалась, а пудрилась так, что все платье было в пудре! Вальди это ужасно смешило. Однажды, когда она вышла к обеду невыносимо напудренная и рассказала, что мы с ней ходили на мельницу, Вальди был зол, взял да и выпалил: «А это сразу видно, панна Клара. Вы вся в муке!» В тот раз она на него сердилась неделю.

Стефа стала помогать Люции собирать книги и тетрадки, размышляя о том, сколь печальна судьба домашней учительницы, если она к тому же старая дева. О панне Кларе она наслушалась вдоволь: над ней смеялись все, сколько хотели. А когда-нибудь будут смеяться и над Стефой, хоть она еще и не старая дева… А Люция продолжала, не спеша:

— Знаете, я хотела бы когда-нибудь влюбиться. Это, должно быть, приятно. Вот только в кого? В Слодковцах кандидатов нет. Разве что пан Ксаверий. Ха-ха-ха! У него огромная лысина, и он меня всегда называет «милой дамочкой», а я этого терпеть не могу. В Ожарове есть граф Трестка, но уж в него-то я никогда не влюблюсь — очень уж у него глуповатый вид. Да к тому же он увлечен панной Ритой. Ага! Я наверняка сходила бы с ума от Вальди, но он — мой двоюродный брат. Он такой симпатичный и элегантный, только ужасно серьезный, редко когда веселится.

— Люди, не думай о таких вещах, — сказала Стефа. — Ты еще девочка. Придет и твое время, но чем позже, тем лучше.

— Вы так говорите оттого, что сами пережили большое разочарование.

— Откуда ты знаешь?

— От мамы. Что плохого в любви? Ведь не всегда она кончается столь печально, обычно приходит счастье.

— Ах, так вы об этом уже знаете, мадемуазель? — развеселилась Стефа.

— Я прочитала много французских романов и знаю, что такое любовь, хотя сама и не испытывала. Как-то спрашивала у Вальди, что при этом чувствуют — уж он-то должен знать.

— И что он сказал? Люция махнула ручкой:

— Вальди вечно шутит. Он сказал: «Любовь — то же самое, что учить математику». Он знает, что математику я терпеть не могу. Вы бы могли рассказать, но вы ведь не расскажете. Придется ждать, пока появится собственный опыт.

— Только не забивай голову ожиданиями. Всему свое время.

Люция сделала движение, словно припомнила что-то, и весело шепнула:

— Ну вот, уже знаю! Вот и я влюблюсь, и совсем скоро, через неделю-другую! Вальди говорил, что должен приехать практикант. У Вальди их несколько в Глембовичах, знаете, таких, из хороших семей, что учатся даже без жалованья. Тот, что приедет, тоже из хорошей семьи. Жить он будет в павильоне, а столоваться у нас. Сюда хотел попасть и граф С., но он ужасный хлыщ, и Вальди ему отказал.

— А если практикант окажется не в твоем вкусе? — спросила Стефа, думая о чем-то совершенно другом.

— Наверняка! Но если он симпатичный, я все равно влюблюсь.

В этот момент в беседку вошел молодой лакей и произнес:

— Пани баронесса просят к столу.

В столовой с потолком, украшенным красным деревом, собирались уже все обитатели особняка. Пани Эльзоновская ожидала лишь дочь с учительницей.

Она комкала салфетку и выглядела раздраженной. Рядом с ней сидел пан Мачей Михоровский, восьмидесятилетний старец. Щуплый, слегка сутулый, с бледным лицом, которое украшали седые усы и одухотворенный взгляд серых глаз. Теплой улыбкой он покорял всех, словно бы говоря: «Любите меня и доверяйте».