Помню также, как эта же тетя зашла {31} как-то к нам домой в 1904 году. Лицо ее было очень печальным: она сообщила, что умер Герцль. Сестра моя надела черное платье и не снимала траур, пока мы не приехали в Америку в 1906 году.

На этой почве случилось первое столкновение между моей сестрой и отцом.

Когда мы приехали в Америку, отец уже жил там, как было сказано, три года, работая в депо железнодорожной станции Милуоки. Он был организованным рабочим, членом профсоюза, и уже считал себя почти американцем. Квартиру для нас он не мог найти, и мы поселились в комнате, где он до сих пор жил, в доме очень милой семьи.

На следующий день отец пошел с нами купить платья. С маленькой сестренкой, конечно, не было никаких проблем. Что касается меня, то у меня еще не было своего мнения в этих делах. А вот с моей старшей {32} сестрой возникли трения.

Она приехала одетой, как и положено члену революционного общества с идейным самосознанием: черное платье, длинные рукава, высокий стоячий воротник. И вот папа хочет купить ей вещи... Помню ту шляпку, которую папа подобрал для нее - широкополая, соломенная, украшенная всякими яркими цветами Сестра моя, конечно, отказывалась надеть ее И тут произошло столкновение между ними Отец пытался разъяснить ей, что здесь Америка, а не Россия, и здесь так одеваются. А она - настаивает на своем

Дело еще в том, что у отца уже таилась обида на мою сестру, после того, как мама писала в своих письмах обо всех страданиях, которые моя сестра причинила ей, и что следствием этого был наш вынужденный отъезд из России.

{33} Можно сказать, что когда мы приехали в эту страну и все было нам ново, отец уже чувствовал себя настоящим американцем. Больше всего это выражалось в том чувстве свободы, которое он приобрел за три года.

В сентябре месяце празднуют в Америке "День Труда". Центральным событием этого дня является марш трудящихся - организованный поход, совершенно легальный. Отец предложил маме взять с собой детей, встать на углу главной улицы и смотреть, как он марширует вместе со своим профсоюзом. И вот мы все стоим, следим за маршем, и с нами наша маленькая сестренка, у которой глубоко укоренился страх перед конными отрядами казаков в России. Когда она увидела во главе марша едущих верхом полицейских, она от испуга забилась в истерике: "Мама, казаки едут!". Она была вне себя от {34} страха. После этого она пролежала в постели несколько недель.

Мой отец очень гордился своей профсоюзной организацией, он был полон гордости за звание и достоинство рабочего, имеющего полное право демонстрировать свои права в дни праздника, под защитой полиции.

Он был также членом главной еврейской общины и был записан в конгрегации Синагог, по обычаю евреев Америки. И всегда, в любом месте у него было много друзей.

Как я уже упомянула раньше, нам было трудно найти квартиру. Тем более, что отец не хотел оставить еврейский квартал. Наконец, он нашел квартиру с лавкой и нанял ее. Мама, женщина очень энергичная и инициативная, решила тут же воспользоваться удобным случаем и использовать лавку под "молочный магазин". Папа не хотел даже и слышать об этом. {35} - Хорошо, - сказал отец, - ты хочешь открыть лавку. Милости просим... Я не буду в этом участвовать и не подойду даже близко к ней.

Он продолжал работать по своей специальности. А мама вела всю работу по доставке и продаже товаров. Она, правда, не знала ни одного английского слова, но это ей совершенно не мешало, ибо весь квартал, где мы жили, был заселен евреями. Большинство его жителей составляли эмигранты и разговорный язык был, конечно, "идиш".

Сестра моя, которая начала изучать по вечерам английский, не порывала связей с революционным движением в Пинске. Она нашла себе работу в швейной мастерской, и часть заработка посылала своим товарищам по революционному кружку. В тот период, после революции 1905 года в России, многие из ее товарищей приехали в Соединенные {36} Штаты Америки. Некоторые из них прибыли в наш город - Милуоки. Вскоре наш дом, благодаря моей сестре, превратился в центр, где собирались эмигранты из России. В большинстве своем то были евреи, но встречались и русские тоже. Поэтому беседы велись на русском языке. Сестра моя ни в коем случае не хотела менять свой образ жизни, свои привычки и обычаи, и это очень огорчало родителей. Маму ее манеры очень расстраивали, так как мама считала, что она упускает возможность заключения выгодного и удачливого брака. А отец ее поведение воспринимал как обиду и оскорбление - приехала из России девчонка и ведет себя в Америке как "эмигрантка", не желая перенять обычаи страны, в которой она живет, не желая знаться с местными девушками ее возраста.

Мой папа, несмотря на доброе сердце, {37} был упрямцем, и столкновения между ними все усиливались. Они дошли до такой степени, что сестра решила уйти из дому.

Она не хотела помогать матери в лавке потому, что это было против ее пролетарских и революционных убеждений; она не хотела одеваться как молодые американки и не хотела встречаться ни с одним парнем, который в глазах матери был бы идеальным женихом - то есть, с молодым человеком богатым и устроенным (ей это не нужно было, так как у нее был возлюбленный в Пинске, с которым она впоследствии сочеталась браком). И она оставила наш дом.

Она продолжала работать в швейной мастерской, но работа ее не интересовала и не увлекала, машинная иголка вечно прокалывала ей палец, и это приводила к воспалениям и инфекциям.

Часто она возвращалась к нам домой на {38} некоторое время и потом опять уходила. Я стала как бы связующим звеном между нем и родителями.

Я была еще маленькой девочкой, когда проявилась у меня сила убеждения. Не раз, бывало, сидя у папы на коленях, я пыталась убедить его, чтобы он смягчил свои требования к моей сестре. Я убеждала его просить сестру вернуться домой. Действительно, он писал ей записки, приглашая ее вернуться. Без записки отца, она ни в коем случае не хотела возвращаться.

Вообще говоря, я была на стороне сестры. Прежде всего потому, что я ее любила. Но у нас были и некоторые общие убеждения. Я страшно не любила нашу лавку. После того, как отец отказался принять в ней какое-либо участие и рано утром уходила на работу, а мама должна была ходить закупать товары для лавки, я вынуждена была {39} каждое утро оставаться там и заниматься покупателями.

Это мне очень не нравилось, тем более, что я из-за лавки часто опаздывала в школу. Такие опоздания были для меня настоящей трагедией. Заходить в класс с опозданием было стыдно, и я маялась у двери, прежде чем просила разрешения войти. Это происходило почти каждую неделю и даже два раза в неделю. Но мама не обращала на это серьезного внимания и отвечала известной поговоркой на идиш: "Она станет ученой ребецун одним днем позже". Однако главного я добилась - я не получала плохих отметок.

Так образовался общий фронт у меня с сестрой: борьба классов за право быть пролетарием и не торговать в лавке.

Положение моей сестры огорчало меня: я видела, в каких условиях она живет и как ей трудно. Она не была очень крепкой, а {40} теперь еще похудела и ослабла.

Я уже говорила, что отец мой принимал активное участие в общественной жизни, и его деятельность в рамках еврейской общины города была очень многообразной.

С отцом я работала совместно в одной общественной организации во время Первой Мировой войны. Мы были активистами во Всемирной организации "Джойнт" - самом большом и разветвленном органе по оказанию помощи евреям Европы. В те годы он был еще очень громоздкий и бюрократический, и по характеру своей деятельности сильно отличался от "Джойнта" эпохи Второй Мировой войны.

Было организовано в начале Первой Мировой войны дополнительное общество, в котором участвовали в основном еврейские рабочие. Оно называлось "Народная помощь". А мы в городе Милуоки были членами {41} местного филиала этого общества, который назывался "Помощь в беде". Руководящий комитет этого общества состоял из председателей разных профсоюзных организаций города. Отец входил в этот комитет как представитель своего профсоюза, а я - от какого-то литературного и культурного объединения, организованного для проведений лекций и диспутов в разных обществах по любым вопросам, но только не на политические темы.