Наконец, мы сломали замок на входной двери. Сигнализации не было. Мне кто-то говорил, что этот археологический музей получастный, что ли, из колодца Уоррена черпает средства какая-то организация. Да и зачем тут сигнализация? Разве что захочется кому-то из местных водички испить среди ночи.

Мы вышли во дворик музея, который по сути был обычным домом с необычным подвалом -- именно оттуда археологи нарыли колодец. Не торопясь, позевывая, направились вверх по городу Давида, в сторону Офеля.

Миновали дом с израильским флагом. Таких домов тут несколько -- их выкупили у арабов какими-то сложными цепочками посредников, чтобы месть соплеменников не обрушилась на хозяина дома, продавшего его еврею.

Но месть никуда не делась, она, как рысь, таилась и выслеживала, каждую минуту готовясь совершить прыжок на незащищенную шею. Чувство опасности было здесь привычным, даже неясно откуда бралось. Скорее, из известного контекста. Из взглядов, которыми провожали арабы проходящих евреев. Из необходимости вооруженных провожатых для еврейских женщин и детей.

Наверное, глупо было играть в завоевание Иерусалима. Глупо играть в то, что происходит в твоей реальности. Просто борьба за Иерусалим ведется не мечами и ножами. Экскаваторами, археологическими раскопками, судебными исками, школьными программами. Хотя, и ножами тоже.

Давид шел молча, выглядел как бы просветленным, словно находился в каком-то собственном трансе. Даже жалко было его оттуда вытаскивать. Но мне стало скучно. Когда проходили над раскопками, мимо дома Ахиэля, я сказал:

-- Вот дом одного из чиновников царя Давида.

Давид посмотрел на развалины, на столбы, подпирающие лишь беззащитное утреннее небо, на древний каменный унитаз, лучше всего здесь сохранившийся, и оживился:

-- А где будет мой дворец?

Я махнул рукой на запад:

-- Дворец будет стоять выше всех домов города. Где-то там.

Давид серьезно кивнул:

-- Логично. Ведь с его крыши я должен обозревать окрестности. И увижу, как купается Бат Шева. И я захочу ее так, как хотел до этого разве что этот Город. Но от Города я отказаться не мог, а от Бат Шевы мог. Но не отказался. И я убью ее мужа, хеттянина Урию, чужими руками. Твоими, кстати. И расплачусь за это своим первенцем. А Бат Шева снова родит мне сына, который станет царем Соломоном и построит Храм. Вот здесь это будет, левее, чем ты показал. Вот прямо вот здесь. Тут. Да. И мне надо будет выкупить у Арании, иевусея, надел земли. Чтобы владеть Храмовой горой не только по праву победителя, но и по гражданскому праву...

-- Давид?..

-- Да?

Это его высокомерное "да" меня испугало. Не мой Давид его произнес. И я сказал:

-- Слушай... Может, пойдем разбудим Белку с Линем? Кофе хочу, а все еще закрыто.

Давид смотрел вдаль, но что он там видел... Затем он, не отводя взгляда от Шилоаха, ответил:

-- Я не думаю, что нам будут рады так рано.

Давид вдруг двинулся вперед, не оглядываясь, явно уверенный что я иду следом. Я понял -- он хотел забраться на смотровую площадку, сколоченную из дерева. Это сооружение слегка напоминало строительные леса, словно прислоненные к библейскому виду на долину Кедрона. И тогда всю свалку, которую устроили арабы на могилах Первого Храма, можно было считать строительным мусором и не психовать. Загадили, сволочи, даже могилу дочери фараона. Казалось бы -- жена царя Соломона, то бишь уважаемого ими Сулеймана... Могли бы лавочку там открыть, а не сбрасывать себе же под окна дерьмо...

Но все равно, этот вид был такой ирреальный, но при этом настолько детально прописанный, что хотелось стоять и рассматривать его бесконечно. И солнце еще не появилось из-за Масличной горы, но его свет начал придавать плоской библейской картине объем и цвет. Наша деревянная площадка выступала над склоном, как корабельный нос. Мы находились между первым и вторым планом, поэтому были одновременно и зрителями, и участниками зарождающегося библейского утра. Мы с Давидом словно висели над макетом, не в силах отвернуться. Было странное чувство сопричастности к творению нового дня. Говорить не хотелось. Мысли приходили какие-то древние, не имеющие практического воплощения.

А на земле нас перехватил вцепившийся в автомат эфиоп. Наверное, мы казались ему очень подозрительными, во всяком случае, палец он держал на спусковом крючке, чего обычно не делают. В общем, его можно было понять -двое на рассвете, в грязной одежде, с рюкзаками, пялятся красными глазами на окрестности. Сначала он потребовал удостоверения личности. Но мы их оставили дома. Вместе с водительскими правами, потому что пришли сюда пешком. Наш русский акцент его тоже не убедил, кажется, он его попросту не замечал. Сам говорил невнятно, с диким амхарским акцентом. Понять его вообще было из-за этого сложно, мы все время переспрашивали, а он злился.

Он заставил нас вытряхнуть рюкзаки. Взрывчатки, правда, там не было, но наше снаряжение ему тоже не понравились. В общем, он решил нас конвоировать куда надо. Давид еще все время пристально смотрел ему прямо в глаза, сощурившись, с вызовом. Я даже испугался, что он узрит в нем раба царя Давида и отмочит что-нибудь соответствующее. А у эфиопов с этим какие-то сложности, оскорбляются даже если просто поманить их пальцем.

Эфиоп связался по рации с командиром. И я с облегчением услышал родной русский акцент.

-- Мужик! -- заорал я не хуже муэдзина,-- скажи ему, чтобы он дал мне рацию! Я тебе сам все объясню!..

Давид

Я вообще люблю это состояние, которое наступает ранним утром, после бессонной ночи. Долина между сном и бодрствованием. Я еще шел, но в любой момент был готов упасть, как уставший путник, на спину и смотреть, смотреть в небо. На таком небе можно много чего углядеть.

Пока мы поднимались к Мусорным воротам, Гриша еще пытался заговаривать со мной. Но потом отвлекся на пробуждающуюся утреннюю суету.

А я думал... что наше ночное приключение удалось. Оно было компактным, монолитным и очень логичным. В нем было все, что должно быть в хорошем приключении. Завязка, кульминация, катарсис и даже эпилог. Всего было достаточно -- и впечатлений, и адреналина, и игры, и не игры. Но была какая-то трещинка, из-за которой приключение не звучало. Вернее, звучало как-то не так, неправильно, как кошачьи вопли в туннеле. Да это они и были. Не было им там места, среди камня и воды. Но ведь это же я заставил Гришу мяукать. А что заставило меня? Наверное, кряканье не соответствовало пафосу происходящего. Но крик совы был бы в самый раз. И неважно, знает ли Гриша как кричит сова -- Иоав-то знал. Даже интересно, как бы он с этим справился. Но я попросил его мяукать. Значит, все дело во мне. Неужели опять? Нет-нет. Конечно, нет. Просто все из-за того, что я до сих пор не отдал этого рыжего котенка. Знал, что должен был -- и не отдал. Сработало подсознание, не более того, не более.

Я вздохнул и понял, что на меня смотрят. Что мне прямо глаза в глаза уставилась большая рыжая кошка, цветом почти как мой котенок. Только в белых "носочках" на всех лапах. На мое "брысь" она только ухом дернула, как усмехнулась. Как усмехнулась над моей наивностью. Может быть, там, внизу, под колодцем было не только эхо? Потому что эхо -- это отражение звука, оно как ангел -- не может созидать, а значит должно было мяукать Гришиным голосом, пусть даже искаженным. А оно состояло из разных кошачьих голосов, от простого "мрррр", до угрожающего рычания. Там, внизу, меня это не зацепило, иначе у меня не хватило бы духа полезть в колодец. Но теперь от мыслей о кошачьем подземном эхе меня охватило тоскливое беспокойство.

3. ТЫСЯЧА ЖЕН

Гриша

Когда возвращаешься в свою мастерскую, в свой дом, даже не в дом, а в свою вторую кожу и обнаруживаешь там не засаду одиночества, а запах сваренного кофе, наверное можно радоваться. Но я внутренне дернулся. Это ведь моя кожа. Моя. И влезать в нее, тем более -- двоим, сидеть там в засаде, да даже не в засаде, а в ближневосточном кофейном кайфе, встречая хозяина фальшиво-радостным возгласом: "Ну наконец-то...". Трудно не озвереть, а? А я смог. Смог. Я давно, уже несколько дней их ждал. И это была моя засада. И они попались.