Сам Давид терпеть не мог, когда я пытался говорить с ним об этом. Он не соглашался отчаянно и агрессивно, вызывая сочувственную мысль, что он все понимает и страдает от этого, а может и еще от чего-то, как-то связанного с его ненормальным чуйлом.

Кроме того, Давид порой так заражался чужой идеей, что сам превращался в мощный очаг заражения, не дававший уже никому вокруг успокоиться и исцелиться.

О способности к перевоплощению можно даже не упоминать -- если у кого-то она и есть, эта способность, то в первую очередь у моего Давида. Актерство тут ни при чем, он просто становится другим, и цепочки этих превращений длинны и обрываются непостижимо или вообще по-дурацки.

Кроме того, он мне верит. Больше, чем я себе. Это мобилизует.

Еще у него отсутствует чувство юмора, а это важно, поскольку любое чувство юмора когда-то сбраживается в кислую иронию, которая потом приводит к изжоге и отрыжке. Давид всегда серьезен, даже когда пытается шутить. Кроме того, он никогда не пытается шутить просто так, но к этому надо привыкнуть, хотя не всегда можно.

Кроме того, я не уверен, что все про него знаю. А иногда почти уверен, что все, что знаю -- неправда. Это интересно.

В общем, когда я не знаю что делать, я прошу Давида быть рядом, и мы всегда набредаем на что-то. Но объяснять ему это нельзя -- он злится, да и не получается тогда ничего, словно отменяется какая-то игра.

Поэтому я просто попросил его взять фотоаппарат и фотографировать в людском потоке женщин, которые не посрамят памяти и мужской гордости великого царя Соломона. Чужой юмор Давид, кстати, понимает почти нормально. Он усмехнулся на "мужской гордости великого царя" и взял фотоаппарат. А я собирался регистрировать "снятых" девушек -- телефон, "приходите я вас нарисую" и так далее.

Мы встали в самом центре Иерусалима, на "еврейском" или "сумасшедшем" перекрестке -- пересечении улиц Яффо и Короля Георга. Особенностью этого перекрестка были идущие по диагонали, через его центр "зебры" -- на фотографиях это придаст женщинам стремительность и остраненность.

Я выбрал фоном красно-зеленую "пиццу Сбарро". Ее уже отремонтировали после теракта. Но все равно, у переходивших улицу наискосок, за плечами как бы маячил ангел смерти в цветах итальянского флага.

Давид примостил фотоаппарат на гриве гипсового льва, которого установили тут на днях, да если бы только тут. Весь город был теперь в этих гривастых "девушках с веслом". Фирма "Пежо" решила обыграть сходство раскоряченного льва со своего логотипа с геральдическим иерусалимским львом. И подарила городу внушительную стаю белых болванок, львов в натуральную величину. Львы залегли на стадионе Тедди, они смотрели прямо перед собой пустыми гипсовыми белками и вообще были похожи на непропеченные полуфабрикаты шестого дня Творения.

Муниципалитет тут же сорганизовал стаю художников, чтобы раскрасить этих штампованных альбиносов. Ага, сейчас. С детского сада я не принимал участия в массовых раскрасках и не собирался. Разве что для оттяга. Но никакого художественного браконьерства не допускалось. Чтобы получить доступ к львиной шкуре надо было сначала сделать эскиз, утвердить его у куратора проекта, а то и переделать в соответствии с полученными замечаниями. И лишь после этого получить охотничью лицензию. И право на тридцатипроцентную долю в грядущем "пушном" аукционе.

Однако, на пляшущий перед носом фантик народ повелся. Игаль даже затащил меня на стадион, который пах своими новыми дорожками, как разогретыми кедами. Там мы встретили маленькую галерейку знакомо-озабоченных лиц, которые бродили среди белой львиной стаи. Только Вика, у которой были свои заморочки с муниципалитетом, достала блядскую карминную помаду и закрасила крайнему льву губы и зрачки. Жуткая морда проявилась. И мы с Викулей пошли в "Холиленд" пить бельгийское пиво из больших винных бутылок, под стенами безнадежно отставшего от археологических находок макета Второго Храма.

А оставшиеся коллеги довели проект до позорного конца, и теперь эти хвостатые раскрашенные болваны опускают мой безответный великий Город ниже провинциального баварского Ульма. Потому что в Ульме все сделано иначе. Болванки птиц там выполнены не болванами, а людьми с чувством юмора и стиля, и дооформлены так, что рядом с магазинчиком женского белья у голубки обнаруживаются ноги в узорных чулочках, а рядом с лавкой конторских принадлежностей висит птица-клерк в пенсне и сюртуке, а посреди городка, где родился Эйнштейн, вдруг возникает его голубиное воплощение, озорно косящее на прохожих. Эх.

Лев нам попался сомнительный, красный в крапинку, словно больной корью. Ладно, как штатив сгодится. Дождавшись, когда Давид наконец-то решился щелкнуть затвором, я попытался перехватить невесту царя у кромки тротуара. Но она не говорила ни на иврите, ни на английском, ни на русском. В Москве я бы решил, что она просто не желала со мной разговаривать, но у нас это было странно.

Вторая оказалась профессиональной моделью, вручила мне визитку, сообщила, что с радостью поговорит о расценках при встрече и намекнула, что несанкционированная публикация ее фотографии повлечет знакомство с ее адвокатом. А деньги у меня были пока только теоретически.

Давид смотрел на мои попытки спокойно, даже отстраненно, долго примерялся перед третьим кадром, наконец решился -- быстро вскинул фотоаппарат и, почти не наводя, кого-то щелкнул. Я почувствовал себя как спаниель, не заметивший куда упала утка. Вопросительно взглянул на Давида, но он смотрел на меня так отрешенно, что было бы просто неловко прерывать его медитацию. Я в итоге выбрал девицу поприличнее из потока пешеходов и только открыл рот -- знакомиться, как невесть откуда подскочивший Давид сказал:

-- Нет, не надо. Уходим. Смысла нет.

Давид

Гриша не угадал. Он подошел к какой-то смазливой бабенке, но я остановил его:

-- Нет, не надо. Уходим. Смысла нет.

Смысла действительно не было. Лев мне мешал. Он как будто смотрел в объектив вместо меня и искал не жену, а еду. Здесь ничего не могло получиться. Надо было менять место. Гриша не возражал, кажется его тоже раздражал этот идол.

Тогда мы пошли к пешеходной Бен-Иегуде. По дороге нам встретился очередной лев. Он был разрисован цветочками, словно бы обтянут ситцем.

-- Парковая, бля, скульптура,-- зло сказал Гриша.

-- Или зоопарковая.

-- Почему?

Гриша любит задавать мне вопросы. Даже когда все вроде бы ясно. А я люблю на них отвечать. Это у него как игра "найдите пять отличий в двух похожих рисунках". Художник, он стремится наложить мое "ясно" на свое и создать объемную реальность.

-- Зоопарк с исчезнувшими клетками,-- сказал я.-- А все посетители уверены, что это такие специальные невидимые клетки. И поэтому нет никакой паники. До первой жертвы... Интересно, сколько времени надо гипсовому льву, чтобы проголодаться?

Сказав это, я тут же понял, что был неправ, что гипсовый лев не чувствует голода, а чувствует что-то другое, например -- тоску или скуку. И если соберется убивать, то не для еды, совсем как человек.

Иерусалим словно бы дремал. Ощущение было как если бы спящий какой-нибудь кот увеличился в сто раз и надо было бы долго идти рядом с его горячим, дышащим, животным телом, боясь, что он проснется. Я подумал об этом непонятно почему, вдруг, а подумав, забеспокоился.

-- Смотри-ка, столько львов, а ведь ни на одном дети не играют,-- вдруг сообщил Гриша.-- Ни дети не ползают, ни влюбленные имен не выцарапывают. Странно, нет? Это не потому, что люди у нас такие культурные, это потому, что львы такие уроды!

Я хотел ответить, что это может быть потому, что львы -- мертвые. Но на самом деле они ведь не мертвее скамеек. Значит, получалось наоборот -- на львах не играли и не рисовали потому, что они недостаточно мертвые. То есть, недостаточно живые. А значит, они застряли между жизнью и смертью. И можно ли быть уверенным, что они застряли там навечно? Когда-нибудь они окончательно умрут, станут памятниками самим себе, и мы увидим на них детей и надписи.