— Надо позвать, окликнуть.
Беликов толкнул крышку люка, но едва она приподнялась, как длинная автоматная очередь дробно простучала по башне танка.
— Немцы?
Да, прямо на танк шли немцы. Они подкрадывались поближе к перекрестку, прижимаясь к стенам домов.
— Эка досада, вылез не вовремя. Так хорошо шли, кучно. Одна хорошая очередь, и дело с концом. Ну, ничего, от стеночек им все равно придется оторваться, на площадь выйдут — они у меня голенькие, как на ладошке будут.
Немцы приближались. Беликов ждал. Он не слышал команды, которая заставила вражеских солдат выбежать на площадь, он увидел только, что немцы оказались на незащищенном пространстве, и открыл огонь. Может быть, там, в глубине улиц, были другие, но те, кто вышел на перекресток, остались лежать на мостовой — ни один не ушел.
Беликов подождал немного, но вокруг было тихо. Теперь можно и попить. Сержант спустился вниз и припал к бачку с водой. Он пил большими, жадными глотками, едва не захлебываясь, казалось четырехлитрового бачка не хватит — выпьет одним духом. Вдруг он остановился, даже поперхнулся.
— Стоп, воду надо беречь. Кто его знает, сколько придется здесь просидеть. Наших-то не видно.
О том, что он будет сидеть в танке пока хватит сил, что будет отстреливаться пока хватит патронов, — об этом Беликов даже не задумывался. Это, собственно, был уже свершившийся факт, — вопрос только в том, как надолго это затянется.
Остаток дня Беликов просидел у перископа. Немцы появлялись на улице, лицом к которой стоял подбитый танк, но почему-то не повторяли попытку захватить машину.
Стемнело. Ночью перископ был почти бесполезен.
— Если пойдут ночью, работа будет тяжелая. А если днем справа или слева, что тогда? Проверим. — Беликов включил мотор поворота башни. Башня послушно сделала полный оборот. — Ага, есть возможность поговорить. Ночка-то выдалась лунная, кое-что разглядеть можно. Глядеть? Ну да, это значит — спать нельзя.
Беликов перенес в отделение водителя тела товарищей. Уложил их всех троих рядом и накрыл шинелью командира.
— Да, мне спать нельзя. Займемся делом: патроны посчитать — это первое…
Рассуждая, он незаметно для себя говорил вслух. Так же вслух пересчитал диски с пулеметными лентами и гранаты. Он никогда раньше не отличался особой разговорчивостью, но сейчас ему надо было говорить, ну хотя бы для того, чтобы бороться со сном.
Вытащил сухари, открыл банку сгущенного молока — надо поесть. Без еды — откуда же взять силы. Ел он медленно, долго. Не оттого, что был голоден и растягивал удовольствие — ему просто надо было занять время.
Ночь подходила к концу. Немцы не показались. Может быть, ушли? Но. едва рассвело, Беликов увидел их. Теперь шли сразу из всех улиц, выходящих на перекресток, и было их много, очень мною. Беликов припал к пулемету…
Неизвестно почему немцы так упорно атаковали танк, а не уничтожили его. Для этого достаточно было выкатить одно орудие. Может быть, их командир, взбешенный, первой неудачей, решил во что бы то ни стало захватить упорно не сдающегося танкиста. Может быть, им была поставлена задача захватить «языка», а может, были еще какие-нибудь планы. Во всяком случае, немцы настойчиво, не считаясь с потерями, повторяли атаки одну за другой.
К вечеру второю дня танк стоял как бы в кольце распластанных на булыжной мостовой трупов врагов в серо-зеленых шинелях.
Над городом спустились сумерки, и вслед за ними быстро наступила ночь. Вторая ночь Беликова в осажденном танке.
Немцы как будто бы опять оставили его в покое. Беликов не спеша подсчитал свои боеприпасы: шесть дисков и столько же гранат. С сожалением окинул взглядом бесполезные сейчас снаряды. — Почти все целы; бой тогда только начался. Что же, что есть, то и есть, дополнений никаких не предвидится. Пока хватит. Он грустно усмехнулся и почему-то вспомнил своего дружка — ефрейтора-автоматчика из комендантского взвода. Хороший парень и смелый очень, только больно уж суетливый. Беликов не любил непоседливых людей, тем более на войне, тут всякое может случиться, надо быть спокойным и только. А вот спокойствия-то Ванюшке и недостает. Трудно бы ему пришлось, окажись он здесь, в танке, — такой не усидит на месте. Может быть, он что-нибудь придумал бы? Да нет, что тут думать — драться надо, и все дело. Ох, наверное, наговорил бы Ванюшка сейчас всяких слав! Мастер говорить складно, ничего не скажешь, недаром он агитатор.
Очень его злила всегда расчетливость, обдуманность, медлительность Беликова. Не умеет он, Беликов, ни чувств своих выразить, ни радость проявить, ни горе.
— Беликов ты, Беликов и есть. Человек в футляре, — не раз говорил Ванюшка.
— В броневом футляре, — всякий раз добавлял Беликов.
И рекомендацию в комсомол ему, Беликову, тоже Ванюшка дал, а другую — командир. «Эх, командир, командир… Как ты хорошо ответил, когда спросил я тебя: как написать заявление в комсомол.
— Так и напиши, — сказал, — хочу воевать под комсомольским знаменем только комсомольцем. Клянусь не отступить в самом жарком бою».
Третьего дня ночью прямо около танка собралось заседание комсомольского бюро и приняли Беликова в комсомол. Только вот билет не успел получить. Ну, это ничего, главное — он комсомолец.
Внезапно Беликовым овладела страшная тоска по людям. Ему казалось, что вот сейчас он умрет, если не услышит человеческого голоса. Впервые он осознал, что в танке уже двое суток живой он один и с ним трое мертвых.
Сейчас же, сию секунду, надо что-то предпринять. Иначе… иначе он не знает, что может случиться.
Рука нечаянно нащупала ракетницу. Ракеты! Да, ракеты.
Забыв об осторожности, он распахнул люк и торопливо выпустил в темное небо ракету. Алая звездочка взвилась ввысь, померцала немного и погасла.
У Беликова отлегло от сердца, конечно, никто ничего не поймет, но он послал привет товарищам, и, может быть, они видели его ракету, его призыв к ним и его клятву, ту, что была в заявлении, — не отступить в самом жестоком бою.
Еще одну, пусть видят. На этот раз белая звездочка вспыхнула в небе, но Беликов не успел проследить, как она погаснет: совсем рядом раздался голос:
— Рус, сдавайс!
Выпала из рук ракетница и, царапнув по броне, скатилась на землю. Беликов захлопнул крышку люка. На лбу его выступил холодный пот:
«Что это? Немцы? Подобрались?..»
Он схватился за пулемет и тут же опустил руки: пулемет сейчас бесполезен — враги в мертвой зоне.
— Снаружи о броню шаркнули подкованные каблуки сапог — немцы взбирались на танк. Тут же застучали о башню приклады автоматов.
— Рус, сдавайс!
…Сбросить, сбросить с танка… Чем, как? Да пушкой.
Проклиная свое ребячество, Беликов торопливо включил мотор поворота башни. Впервые руки у него дрожали. Он перевел реостат на максимальную скорость, мотор зажужжал, и башня резко повернулась несколько раз. Ствол орудия обо что-то ударился, он знал, что это были немецкие солдаты и сейчас они опрокинуты на землю. Танкист остановил башню и неторопливо, с натугой, вытер рукавом вспотевший лоб.
— Это только передышка. Они не ушли. Они здесь, — прошептал Беликов и прислушался: донеслось какое-то шуршание, шаги и снова — Сдавайс!
— Я вас сейчас, стервецов!
Беликов схватил гранаты и откинул крышку люка. Вокруг танка раздались взрывы, за ними вопли, стоны и, должно быть, проклятия — Беликов не знал немецкого языка.
Он бросил еще две гранаты и в изнеможении опустился в танк. Двое суток напряжения, контузия и этот короткий бой — сержант не выдержал, потерял сознание…
Беликов очнулся и, преодолевая слабость, прильнул к перископу. То, что он увидел в серой предрассветной мгле, словно встряхнуло его: улица та, что справа, была полна немецких солдат. Они, не укрываясь, бежали прямо на танк. Сержант кинулся к пулемету: шесть дисков еще есть!
Ближайшие к танку серо-зеленые солдаты уткнулись в мостовую, остальные шарахнулись в сторону и, прижимаясь ближе к домам, свернули в боковую улицу. Их было много, очень много, и они все бежали, бежали, не обращая внимания на то, что иных настигали пули Беликова.