От скуки она задумалась; немного подумала о жизни, о счастье, которого нет; потом задумалась о чепчике, потом о Сереже...
Хороша моя графиня, нечего сказать, хороша, очень хороша! Вы, верно, ее видели, а если видели, так, верно, думали о ней, когда душа ваша разнеживалась. Маленькой ручкой подпирала она маленькую прелестную головку, а черные глаза, в каком-то задумчивом тумане, рассеянно устремлялись на бронзового китайского уродца, важно сидящего на кучке пакетов, возле колокольчика.
Итак, "она хороша". Это слово подразумевает уже целую повесть. Рассказывать ли вам, как с младенчества ей отравляли чистые наслаждения детства, как всегда перед нею была развита картина большого света, как ее постепенно приготовляли к нравственному, сердечному развращению, для которого она была назначена приличием... Впрочем, она читает тоже Бальзака, но о Шекспире не слыхивала. Свет, которому ею пожертвовали, много подавил в ней хорошего, оковал ее в холодные цепи и бросил в объятия старого мужа, который купил ее ценою своего имения. Она никогда не думает о том, что есть ужасного в ее положении, наряжается и танцует, танцует и наряжается. О любви же она не думает; да время ли думать? Поутру она катается по Невскому проспекту, потом за стол, потом в свою ложу во французский театр. Время летит быстро; платья меняются - и жизнь проходит.
Дверь отворилась. Вошел человек лет пятидесяти, в черном парике; он поцеловал руку у зевавшей красавицы и начал расхаживать по комнате.
- Что, ты каталась?
- Каталась.
- Хорошая погода?
- Да.
- Холодно!
- Да.
- Градусов пятнадцать.
- Право?
- Много было вчера на рауте?
- Да все те же. Adele постарела ужасно. Графиня В. была дурно одета, по обыкновению. Была еще какая-то приезжая из Москвы - сейчас видно. А ты играл?
- Играл.
- Что сделал?
- Проиграл.
- Много?..
- Нет, безделицу.
- А?..
- А-а-а-а!!.
- Хороша погода!
- Да.
- Холодненько... А мне пора. Прощай.
- Прощай.
Старик поцеловал у нее опять руку и ушел.
Такие разговоры повторялись каждое утро.
На другой день графиня была в театре, с прическою из черного бархата. Рядом с ней сидела бессловесная наперсница, девушка лет под сорок, одетая пристойно, под названием amie d'enfance [Подруга детства (фр.)] и дальней родственницы.
В ложе переменялись франты в желтых перчатках, бранили оперу, поправляли галстухи и были очень милы.
Сережа был забыт...
А Сережа кряхтел в тележке, бранил человека за то, что дурна дорога, ругал ямщика и со всем тем был влюблен и въезжал в свою деревню.
- Слышь вы, ребята! - говорил нарядчик, стучась в крестьянские окна. Молодой барин приехал.
- Ой ли? Вишь что!.. - отвечал православный бас.
- Ах ты мой родимый! - запищала баба. - Красное мое солнышко! Как бы поглядеть на родного!
- Ну, смотрите же, с хлебом да с солью, ребята, на поклон.
Взбудоражились мужики, с раннего утра собрались у дверей молодого помещика, кто с яичками, кто с медком, а кто так, с пустыми руками, прошу не прогневаться. Староста расчесал себе бороду и важно упирается на палочку из соседней рощи, палочку, известную многим в деревне. Земский набил нос табаком, второпях криво застегнул жилет и, не выпив ни одной рюмки водки, против обыкновения, хвастает, что барин с ним говорил и даже изволил назвать его дураком за то, что в комнатах холодно. Управляющий с явным волнением ходит перед миром, ласково называет каждого по имени:
"Что, старик Трофим? Здорово! Невесту хочешь? Будет тебе невеста; сыграем свадьбу. Смотрите же, православные, барина отягчать просьбами не надо; он этого не любит. Здорово, Ильюшка! Эким, брат, молодцом!
А, Таврило! Небось леску хочешь? Ну, так и быть, дам тебе леску".
Вдруг дверь настежь отворилась; Сережа показался.
Мужики повалились на землю. Это Сереже понравилось, хотя немного и смутило. Он пришел в недоумение, чем начать речь своим подвластным; наконец решился:
- Здравствуйте; здоровы ли вы?..
- Много лет здравствовать твоей милости! Дождались мы наконец батюшку, своего отца родного. Просим принять хлеб-соль нашу крестьянскую. Мы твоею милостью довольны.
- Ну, каковы дела ваши? - Сережа принял вид человека делового.
- Да какие, батюшка, дела? Мы ведь богачи осенние: даст бог хлебца, так и слава тебе господи! А нет - ну, и так проживем.
- А довольны ли вы управляющим?
- Нечего сказать, обиды большой не терпим; ну, иногда и выругает... и поколотит... да ведь вы сами, ваше благородие, знаете... без этого нельзя.
- Благодарю вас за то, что вас любят крестьяне, - сказал важно Сережа, обращаясь к управляющему.
Управляющий почтительно поклонился.
- Смотрите же, - продолжал помещик, - работайте хорошенько, трудитесь, любите друг друга, ходите в церковь, уважайте своего управляющего - и вы все будете счастливы.
Сережа читал m-me Genlis[Госпожу Жанлис (фр.)].
Слушатели почесали затылки. Один хотел было чтото сказать, да его дернули за кафтан, - все и замолчали...
Молчали; наконец барин еще сказал:
- Не забывайте же.
- Твои крестьяне, батюшка. Мы дети твои, а ты отец наш.
- Вишь барин какой, - говорили, расходясь, мужики, - добрый барин; бает так гладко, что и не поймешь ничего.
А Сережа обедал, очень довольный собою. Двое дворовых людей - один отставной парикмахер, а другой отставной живописец, служивший, впрочем, некогда в случае нужды и музыкантом, - ревностно ему прислуживали, наперерыв друг перед другом рассказывали молодому барину разные проказы покойного дедушки.
IV
В наше просвещенное время всякий знает, что есть архитектура. В одном только сельце Зубцове слово это вовсе неизвестно.
Сельцо Зубцово расположено у подошвы небольшой горки, вдоль мутного пруда, на котором изобретательная экономия нашла средство устроить небольшую мельницу с болтливыми колесами, вечно толкующими одно и то же, как многие из наших знакомых. Спускаясь с горки, проезжающий невольно останавливается, пораженный удивительным зрелищем: из-за кустов и деревьев высовывается какая-то неясная, неопределительная громада крышек, углов, труб, досок и окон. Долго не может он себе объяснить, что это такое: недостроенный ли корабль, или феномен какой, или памятник в честь Ноева ковчега; наконец начинает он предполагать, что это, может быть, дом. Подъезжает ближе - дом действительно.