Да, она знает, по какой линии может произойти нападение, и старается затруднить для нападающих путь.

Говорит о картинах природы, о Волге, освещенной огнями пожара, о лесе, изрубленном снарядами войны. О степи, об утреннем саде после дождя, которым любуется герой... О "настоящем мастерстве" в изображении человеческих чувств и страданий. Она подробно анализирует роман, "превосходные", как она называет, его страницы и сцены. И повторяет: "Я считаю, что главным, ведущим героем в этом большом и хорошем романе является народ, который защищает Родину..."

И тут Кузьма Горбунов прерывает ее характерной, по-моему, репликой:

"А герои из народа ведущие есть?"

Клавдия Сергеевна отвечает: "Да, конечно, героев много..."

Клавдия Сергеевна доносит до нас и такое ценное свидетельство: она говорила с автором, и он объяснил, что Новиков, например, "во второй книге будет действовать активно".

Значит, в этот год Василий Семенович писал роман "Жизнь и судьба" и знал, какую роль будут там играть герои романа "За правое дело".

Присутствующий здесь Александр Бек спрашивает Иванову:

"Что именно делает сейчас автор?"

"Автор работает сам, - отвечает ему Иванова, - мне кажется, что на какие-то коренные переделки он не согласен - пока у меня такое впечатление".

Так она точно и четко передает позицию Гроссмана, отстаивая его интересы. По существу, пока еще она - единственный официально признанный представитель его. И понятно, что сначала вопросы обращены к ней.

Борис Галин спрашивает: "Со стороны военных это имело апробацию?"

Иванова отвечает: "Книга будет параллельно издаваться в Воениздате главным образом, для внутреннего потребления".

Горбунов как глава прозы информирует, что роман Гроссмана в издательстве рецензировали Арамилев, Атаров и Либединский. Он добавляет: "Докладчик не разошелся принципиально с товарищами Либединским и Атаровым".

Но Либединского и Атарова на заседании нет. Почему? Не знаю. Но это ухудшает позицию Ивановой и положение романа "За правое дело".

"С Николаем Сергеевичем Атаровым мы в основном сходимся", - успевает выкрикнуть она.

Но слово сразу же предоставляется Ивану Арамилеву. Внешне елейно-слащавый автор тусклых рассказов об охоте и газетных рецензий. В издательстве "Советский писатель" я увидела его в главной роли - тайного рецензента, громилы-антисемита, правой руки Кузьмы Горбунова.

Листая однажды том сочинений Горького (совсем по другому, конечно, поводу), я обнаружила вдруг имя Арамилева и вспомнила сразу его.

"Статейку Арамилева не следует печатать, - пишет Горький 15 августа 1929 года, - она крайне неудачна, и над нею будут смеяться".

Письмо адресовано "Тов. И. Жиге" и связано с посланным Горькому сборником писателей-очеркистов "Наша жизнь". Чтобы показать невежество и дикость утверждений Арамилева, Горький потратил много сил.

"Напечатав эту его статью, Вы скомпрометируете сборник Ваш", - с большой тревогой пишет Горький.

Послушал бы Горький, что будет сейчас говорить Арамилев, представил бы, какую силу получил и каким почетом окружен. Теперь Арамилев - главный противник Гроссмана. И получает слово сразу же после Ивановой.

Хочу напомнить еще раз, что до этого момента роман был оценен высоко и выдвинут на Сталинскую премию.

И вот выступает Иван Арамилев. Ведет он свою речь так, будто всем давно и хорошо известно, какой это неудачный и порочный роман... И начинает топтать, топтать: "В качестве эпопеи роман не выдерживает критики", "Защитники Сталинграда даны без биографии, без психологии, без раскрытия душевного мира. Они обеднены чрезвычайно". Каким пигмеям дозволено судить литературу и писателя...

"Батальонный комиссар Крымов... Не знаю, почему товарищ Иванова называет его крупным политработником... О нем сказано очень много. Он тоже ничего не делает... Такая фигура, как Штрум... Я не понимаю роли этого персонажа в романе, его назначения".

Особенно раздражает Арамилева Штрум. Можно его понять... "Видимо, автор хотел изобразить Штрума чем-то вроде идейно-философского фонаря, который освещает события. Но Штрум - не фигура! Свет этого фонаря тусклый, фальшивый", - повторялся Арамилев.

Отвратительная проработка романа, специально организованная: "Штрум окружен такими же недействующими и порой случайными людьми..."

Но это только цветочки. Ягодки, как положено, впереди. Слабым своим, скрипучим голосом, невзрачный и серый, он продолжает свою речь.

"Я считаю, - заявляет Арамилев, - очень серьезным недостатком изображение Гитлера. Давайте вспомним, как Фейхтвангер изображал фашизм он видел основное зло фашизма в его отношении к еврейству, и с этих позиций еврейского буржуазного националиста он изображает фашизм... И естественно, когда американский фашизм снял этот лозунг, у Фейхтвангера не оказалось никаких разногласий с американским фашизмом..."

Современный читатель может не сообразить, что "американский фашизм" это не организация, не группа людей в Америке - это вся страна, государство, послевоенная Америка.

Надо понять, что на уровне Арамилева была почти вся наша печать. Правда, про Фейхтвангера и про то, как он служит фашизму, я не слышала даже тогда. Но, может быть, и не смогла уследить за всем.

Но есть в речи Арамилева принципиально новое. Что же нового мог принести Арамилев? Новое в том, что первый раз роман Гроссмана в эту минуту впечатывается словами Арамилева в сионизм и "дело врачей".

"Что получилось у Гроссмана? - продолжает Арамилев. - Он раскрывает Гитлера на еврейском вопросе, показывает разногласия между Гитлером и Гиммлером - Гиммлер хочет уничтожить евреев с музыкой и цветами, а Гитлер по-деловому. Выпячивается на первый план эта проблема, как будто бы самое характерное, с точки зрения Гроссмана, в фашизме. И естественно, что здесь Гроссман скатывается на сионистские позиции Фейхтвангера, а надо раскрывать фашизм в том плане, как это сделано товарищем Сталиным..."

И еще раз подчеркивает, что у Гроссмана "вопрос решается с сионистских позиций, с позиций буржуазного еврейского национализма".

Я держу в руках эту стенограмму и вижу, как читал ее Василий Семенович. Тут даже есть собственные его поправки, сделанные его рукой, - в именах. И это место, которое я привела выше, спокойно и ровно отчеркнуто им на полях красным карандашом.