Кадриль кончился. Оля не спускала глаз с девочки. Она видела как ее подозвала к себе полная дама в фиолетовом бархатном платье и что-то пошептала ей; девочка покраснела, попыталась возражать, — дама строго взглянула на нее, прошептала еще что-то, и девочка, сильно покрасневшая, недовольная и сконфуженная, удалилась в тот самый уголок, в котором сидела Оля. Несколько минут они сидели рядом, молча, искоса оглядывая друг друга. Первая заговорила Оля:

— Вы любите танцевать? — спросила она, чтобы начать разговор.

— Нет, не люблю. А вы?

— Я совсем не умею, — краснея созналась Оля.

— Как не умеете! Вас не учат?

— Не учат.

— Экая счастливая!

— Отчего же счастливая? Вы так весело танцевали сейчас…

— Да, хорошо веселье, нечего сказать! Я немножко пошалила, посмеялась, — этот офицер, с которым я танцевала, рассказывал такие смешные анекдоты, невозможно было удержаться от смеха, — а меня сейчас маменька разбранила, сказала, что я не умею держать себя в обществе, что я не танцую, а скачу, что я хохочу, как горничная… Теперь мне надолго будут из-за этого неприятности!

Разговор, начатый так откровенно, продолжался с полною непринужденностью. Не прошло и четверти часа, как девочки уже знали историю друг друга. Оля узнала, что ее новую знакомую зовут Елена Зейдлер, что она дочь богатого генерала, и что мать всеми силами старается сделать из нее вполне светскую девушку, с изящными манерами и тонким знанием приличий. Это изящество и эти приличия никак не давались живой, подвижной Леле. Напрасно искусный танцмейстер с шестилетнего возраста заставлял ее делать самые замысловатые па и грациозные движения, — ноги ее беспрестанно забывали полученные уроки и среди танцев позволяли себе скачки и подпрыгиванья, мало отличавшиеся грацией; напрасно француженки гувернантки беспрестанно твердили ей: «tenez vous droite», «lever la tete», — плечи ее, несмотря на туго стянутый корсет, выставлялись вперед, а спина гнулась и горбилась; напрасно англичанка-надзирательница заставляла ее говорить тихим, размеренным голосом и спокойно относиться ко всему окружающему, — она при малейшей неожиданности забывала эти наставления, вскрикивала от восторга, хлопала в ладоши, взвизгивала от страха; напрасно мать учила ее относиться почтительно и сдержанно к старшим и высшим, а с низшими соблюдать снисходительную приветливость, без малейшей фамильярности, — она бросалась на шею к своей кормилице и душила ее поцелуями, а перед старой графиней делала небрежный книксен. За все такие уклонения от светских правил девочке приходилось выслушивать длинные, длинные нотации, мучившие ее больше наказаний, приходилось по целым часам упражняться в любезных поклонах, милых улыбках, грациозных движениях.

— Вы, верно, и музыке не учитесь? — спрашивала Леля у Оли. — Вот тоже мученье, я вам скажу… Представьте себе, меня заставляют играть по четыре часа в день, да все такие трудные вещи…

— Вы только этому и учитесь? — полюбопытствовала Оля.

— Нет, как можно! Я учусь по-французски, по-немецки, по-английски; с француженкой-гувернанткой я читаю разные путешествия, а с англичанкой все исторические книги. Maman говорит, что это необходимо, чтобы уметь обо всем поддержать разговор в обществе…

Оля рассказала о своих занятиях.

— Вы учитесь по-латыни? И математике? И физике? Точно мальчик? Какая вы умная! — удивлялась Леля. — Впрочем, если латинский язык такой же трудный и скучный, как немецкий, я вам не завидую. Физика — я даже не знаю, что это значит? А вот математике мне ужасно хотелось бы учиться… Ко мне ходит учитель арифметики, я очень люблю с ним заниматься. Но он приходит только один раз в неделю, и мне часто даже некогда приготовить ему урок. Ах, Боже мой, вон маменька строго глядит на меня, зовет к себе… Ну, да это оттого, что я опять стала крутить батистовый платок. Этакая гадкая привычка!

Леля чинным шагом, стараясь как можно лучше держать ноги, руки и голову, направилась к матери. Генеральша заметила ей, что не следует много болтать с незнакомыми девочками, и приказала сидеть возле себя, ожидая приглашения на танцы. Леля повиновалась со вздохом и грустно поглядывала на Олю, отвечавшую ей сочувственной улыбкой. В течение вечера девочкам удалось еще несколько раз сойтись и поболтать. За ужином они сидели рядом и подружились до того, что стали придумывать, где бы опять увидеться.

— Меня maman к вам не пустит, — говорила Леля:- она не познакомилась с вашей маменькой, а без себя она меня никуда не пускает. Приходите вы ко мне!

— Ах, нет, я боюсь вашей маменьки! — откровенно призналась Оля.

— Ну, так мы вот как устроим, — предложила Леля, не настаивая на своем приглашении: maman непременно будет у Филиппа Семеновича, — она его очень уважает и говорит, что должна научить вашу сестру, как устроить все в доме, чтобы ему было хорошо, — я попрошу ее взять меня с собой и дам вам знать, а вы приходите, будто в гости, к своей сестре.

Оле показалось немножко странно, что девочки, которые нравились друг другу, должны были употреблять такие уловки чтобы увидеться, но она не возражала и-свидание было условлено.

Через несколько дней после свадебного пира в квартиру Потаниных вошла незнакомая горничная и передала Оле клочек бумаги, на котором карандашом, видимо второпях, было написано:

«Милая Оленька! Сегодня в два часа мы будем у ваших. Пожалуйста, приходите непременно. Никому не говорите, что я вам пишу. Е. 3.»

Оля про себя усмехнулась тайне, которую ее новая подруга делала из такого пустяка, и без труда выпросила у матери позволение сходить к Анюте. Она пришла к сестре несколько раньше назначенного срока и застала ее в сильных попыхах. Анюта знала о том, что генеральша намерена посетить ее и, как молодая, еще неопытная хозяйка, волновалась, что не сумеет достаточно хорошо принять такую важную и взыскательную гостью.

— Да из-за чего ты так суетишься, Анюта? — спросила Оля, видя, как сестра то тревожно оглядывала комнаты, переставляя ту или другую мебель, то выбегала в кухню отдавать хлопотливые приказания прислуге, то подбегала к зеркалу и поправляла что-нибудь в своем довольно нарядном костюме. — Что же за беда, если этой генеральше что-нибудь у тебя не понравится? Разве тебе так приятно ее знакомство?

— Ах, Оля, выдумала ты: приятно! Да по мне хоть бы она никогда не приезжала! Но, видишь ли, Филипп Семенович очень дорожит ее знакомством. Он велел мне как можно лучше принять ее.

Гости, наконец, приехали. Генеральша держала себя покровительственно любезно относительно обеих сестер. Впрочем, она обратила мало внимания на Олю и все время разговаривала с одной Анютой, поспешившей усадить ее в гостиной, обитой синей шелковой материей. Леля была в шляпке с цветами, в светлых перчатках и при матери держала себя так чинно, была так молчалива и безукоризненно сдержанна, что Оля едва узнала ее. Наконец, наскучив сидеть подле этой накрахмаленной барышни, называвшей ее «mademoiselle» и как-то сквозь зубы цедившей все слова, она предложила ей походить по столовой. Едва дверь гостиной затворилась за девочками, как Леля переродилась и опять явилась такою, какою была на свободе, — веселой, болтливой, откровенной. Целый час провели девочки в самых непринужденных разговорах и остались довольны друг другом еще больше, чем при первом свидании.

— Как жалко, что нам нельзя почаще видеться! — говорила Леля, обнимая Олю и целуя ее.

— Да, очень жаль, — вздохнула Оля.

— Надо будет что-нибудь придумать… Уж я придумаю! — вскричала Леля.

В эту минуту мать позвала ее, чтобы уезжать, и девочки распрощались, не зная, когда опять увидятся.

Дня через два после этого, к великому удивлению Марьи Осиповны, в переднюю ее вошел высокий ливрейный лакей и, передавая ей письмецо, запечатанное в розовый надушенный конвертик, важным голосом произнес: «Барышне Ольге Александровне!»

Оля догадывалась, кем прислан надушенный конвертик, и не без волнения распечатала его. Она не ошиблась: письмо было от Лели, написано довольно красивым почерком, видимо очень старательно. Вот его содержание: