— Ты это чувствуешь? — задыхаясь, едва выговорила я.

— Да, — прохрипел Кевин. Ему не нужно было спрашивать, о чем я говорю.

— Сюда, еще чуть-чуть.

Я даже не рассчитывала, что о нас не знают. Если то, что Кевин рассказал, было правдой, шестеро уже видели и меня, и исход нашей стычки. И это отнюдь не радовало. Однако, когда до башни оставалось рукой подать, я увидела прямо перед собой человека, не успела затормозить и со всего размаху врезалась в него. И будто этого было мало, меня подхватили сильные-сильные мужские руки, и швырнули на мостовую. Ключ от башни вылетел из кармана, застучал по камню и скрылся в тумане. Нужно было подняться, найти его, но сил вдруг не оказалось. Я полулежала на земле, ободранные в кровь ладони безумно болели, но оторвать взгляд от одного из шестерых я не могла. Нефритовые глаза светились неким неживым светом, и я вдруг поняла, что вообще не представляю, как могла полагать, будто передо мной человек. Внезапно меня прорезала страшная догадка, и я обернулась. Да, все верно, он был не один. За мной явились все шестеро. И они зажимали меня в кольцо.

— Ты должна отдать, то, что было у нас украдено, — сказал один из шести. Казалось, его голос содержал в себе миллионы тембров, интонаций и диалектов. Всех веков и времен. Он был стар, как мир.

— У меня ничего нет! — зачем-то закричала я.

— Ты лжешь. На тебе печать времени, — так же ужасающе бесстрастно ответил один из шести. — Отдай.

Что за печать времени? Я не понимала. Неужели то, что я коснулась часов, могло оставить на мне свой след? Ведь это не назначило меня новым духом времени, верно?

Внезапно воздух стал слишком влажным и густым. Не вздохнуть. Туман сжимался вокруг меня плотным облаком, концентрировался. Клубы густой влажности проникали в нос, а затем оседали в сознании, заставляя меня раз за разом задаваться вопросом: почему я все еще не делаю того, о чем они просят? Часы мне ни к чему. Зачем они мне? Просто красивые? Отчего я решила их украсть? Чтобы никто кроме меня не сделал того же. Воевать с шестерыми я вовсе не желала. Но и отдавать часы не хотела, очень не хотела. Наверное, все дело было в том, что я хотела забрать у них что-то важное, ведь они у меня забрали!

А потом сгустки тумана, проникшие в мой разум, буквально завыли хором голосов. Теперь легкие горели болью, а голова разрывалась от одной-единственной мысли: верни, верни, верни. Это было ужасно больно и страшно, я не могла пошевелиться, не знала, где ключ. И как назло, кроме него ничего железного у меня с собой не было. Вдруг мне вспомнилось, что однажды я уже проснулась на улице, загадочным образом всеми позабытая и никому не нужная. Неужели мне и умереть суждено было так же тихо и безвестно?

В глазах почернело, мысли стали путаться. Я почти отключалась. Но вдруг все изменилось, и один из шестерых дернулся и взвыл, оглушая меня. Туман метнулся в разные стороны, снова образуя плотную однородную завесу. Один из шести вопил и извивался, другие куда-то исчезли, а меня дернули назад и потащили прочь чьи-то руки. Я попробовала вырваться, но обнаружила, что это всего лишь Кевин, и последовала за ним. Когда мы оказались на пороге башни, сын старика начал вставлять в замок ключ, который ухитрился найти, но вдруг выяснилось, что он погнут.

— Я ударил им хранителя, — заметив мой взгляд, пояснил он. Ах, вот что случилось. Железный ключ…

— Надо нажать плечом, — указала я на дверь.

Пока Кевин возился с замком, я опасливо обернулась и увидела, что туман стал каким-то розовым. Это меня напугало.

— Кевин…

— Не дай ему добраться до тебя. Это туман времени. Ты можешь застрять в нем навечно.

Откуда он столько знал? Я не понимала. Уверена, что Генри ему об этом не говорил, но на раздумья времени не было, меня больше волновало, что Кевину никак не удавалось выправить ключ.

— Скорее, прошу тебя! — панически закричала я, глядя на подбирающиеся к ногам жадные розовые щупальца.

— Я стараюсь, Олли, стараюсь.

Но его голос прозвучал далеким эхом. Я вдруг оказалась в каком-то странном месте, наполненным светом, но лишенным звуков и, кажется, времени. Это была словно некая пространственная ниша. Ни предметов, ни очертаний, только розовое свечение… и Генри.

— Генри! — воскликнула я и уже было бросилась к нему, но затем остановилась. А вдруг это не он? А вдруг это обман, и все нереально? Это же мышеловка, в которую меня загнали шестеро.

Однако он так знакомо кривовато улыбнулся и протянул мне руку, предлагая застрять во времени вместе с ним. Затеряться, исчезнуть, избежав всех проблем. И взамен у меня потребуют всего лишь одну крошечную вещицу — часы, которые, вообще-то, мне даже ни к чему.

В Генри все было точно так же, как в день, когда я его видела в последний раз. Даже полузаживший порез от бритвы на щеке. И знакомые глаза, старческие, бесцветные, и едва заметная сутулость. Он сделал ко мне шаг, затем другой. А руку все еще не убрал. И тут я поняла, что никакой это вообще-то не Генри. Он бы мне подобного не предложил никогда. Он был влюблен в жизнь, он был влюблен в дождь, булочки с кунжутом, чуть фальшивое пение в конце рабочего дня… и даже стрелки часов, которые каждым своим шагом крали по маленькой крупице дарованного нам времени. Он понимал, что в масштабах Вселенной существование каждого из нас длится меньше одного удара гротескного ее сердца, так какое же право люди имеют его не ценить, не проживать каждую секунду с восторгом, а предаваться грусти и унынию? Генри бы никогда, ни за что на свете не предложил мне пожертвовать мои коротеньким земным счастьем ради нашей дружбы, ибо более ценного дара, нежели жизнь, провидение нам преподнести не могло. Генри верил в меня и мой теплый летний дождь, в мой смех и наивные расспросы о смысле бытия. Он хотел научить меня ценить имеющееся. И я сумела, в отличие, скажем, от Кевина, который ушел и променял крошечную часовую мастерскую на престижную работу и спортивную машину. От Кевина, который потерял возможность увидеть Генри и услышать Генри. Который потратил их время на обиды и сожаления. Внезапно мне безумно захотелось заставить его понять, насколько он был неправ, чтобы блудный сын старика больше никогда не совершил подобной ошибки. Я захотела рассказать ему, что трамваи ничуть не хуже спортивных машин, и быть Олриджем не зазорно, а почетно. Хотя бы ради этого я должна была остаться, ради всех потерявшихся Кевинов этого мира…

И ложный Генри поблек, почернел, а за ним исчезло и розовое свечение.

Первое, что я увидела — соединяющиеся в нескольких метрах над головой шестеренки. А затем звон из ушей пропал и к картинке добавился мерный треск ударяющегося друг о друга железа.

— Слава всевышнему, — выдохнул Кевин, падая головой мне на живот. Он сидел на коленях у моей кровати и, судя по прическе, переживал, цеплялся пальцами за волосы.

— Я в порядке. В порядке.

— Я думал, что опоздал. Туман добрался до тебя, стал окутывать, но едва я ступил на железную лестницу, он зашипел и отступил. И хотя шестерых тоже не было видно, ты никак не приходила в себя. Мне было так страшно, Олли.

— Все хорошо, Кевин. — Я рывком села и обхватила руками его лицо. — Я видела Генри и столько всего поняла, мне надо все-все тебе рассказать, я…

— Олли. Постой. Хорошего мало. Я не знаю, почему шестеро на тебя охотятся, но это так. И они не отступят, пока не получат желаемое. Нас спасает только железо, коим напичкана башня. Стоит выйти, и все повторится, а сидеть здесь вечно не выйдет. Нужно понять, что мы будем делать дальше.

И словно в подтверждение его слов, снаружи раздался раскат грома. Громкий, яростный, совсем близкий. Мы с Кевином аж подпрыгнули.

— Олли, это они, — прошептал мужчина.

— Я… я не знаю, что делать.

— Это часы, верно? Ты взяла их часы?

— Да.

— Почему ты не отдаешь их?

— Может быть, потому что тогда они найдут другого духа времени и будут его использовать и запугивать, а когда придет время, однажды вечером нагрянут и убьют!