- Есть, - раздумчиво подтвердил Кожакин. - У рубероидного. Допотопный такой кинотеатрик. Рухлядь.

- И что она там делала? Когда? С кем? Я и не знала, что она бывала в той части города. Что ей там делать?

- Да уж, - согласился Кожакин. - Делать там нечего. Местных и тех на улице не видно.

- И так, с ночи ни о чем другом думать не могу, только о том, что должна поехать к ней.

- К ней? - спросил осторожно. Вновь хотел напомнить, что к ней надо на кладбище, но не стал.

- Ну, я понимаю, что не может ее там быть. Я же знаю, где она. Но не могу ничего поделать. Раз она позвала, раз она там встретиться захотела... Ведь есть же вот такой кинотеатр в городе. Да я понимаю, что она там быть не может, что все это глупость, абсурд, но и не поехать не могу. Думаю, ну, как я не поеду, если она меня позвала, если сказала, что можем мы встретиться. Разве я прощу себе, что не послушала ее, не поверила. И вот... Отпросилась с работы на час. Цветы купила...

Улица крутанулась, и пошел грязный забор рубероидного завода. Не сбавляя скорости Кожакин проехал еще десяток метров к перекрестку. На другой стороне серого шоссе за трамвайной линией железнодорожные рельсы. За ними, прямо против машины - кинотеатр. На розовом фасаде скособоченные буквы МИР.

Кожакин повернул налево - кинотеатр рядом, но чтобы подъехать к нему, нужно проехать еще метров сто до разъезда и обратно.

Женщина взглянула на часы и сказала суетливо и настойчиво:

- Знаете, я скорей пешком обернусь, постойте у обочины.

- Да, - хотел было возразить Кожакин и тоже глянул на часы. - Минута, и у места, - но женщина настойчиво повторила:

- Нет-нет. Я дойду быстрее. Только дойду и через минуту обратно...- и, открывая дверцу, прибавила виновато:

- Дочка сказала: "Приходи". А сумочка пусть здесь полежит, я мигом.

Женщина побежала через дорогу, но из-за угла показался трамвай и остановился. Задняя дверь второго вагона распахнулась как раз напротив женщины, словно приглашая ее войти, но женщина торопливо сделала пару шагов влево и шагнула на трамвайный путь.

Кожакина вдруг охватила тревога, неясная и цепкая. Дуреха, сердито подумал он. Не знает что ли, что трамвай обходят спереди. С водителя три шкуры дерут за любую малость, а пешеходам правила не писаны.

Кожакин не успел осмыслить, что встревожило его на безлюдном шоссе, где только и были он, женщина и трамвай, как тишина разорвалась: пронзительный визг тормозов, короткий вскрик; массивный бампер самосвала, и женщина парит в воздухе. И падает на острый выступ бетонного бордюра. И брызнула кровь.

И приемник передает сигналы точного времени: два часа пополудни.

Кожакин ощутил, как по спине откуда-то снизу, с пола машины скользнул вверх к лопаткам холодок и, покалывая ключицы, просочился за грудину. И тело онемело.

Откуда ни возьмись, собралась толпа. Подъехала милицейская машина.

Взгляд Кожакина упал на белую сумочку. Отдать милиции? Очень надо связываться. В конце концов, что в той сумочке? Документы женщины с собой не носят. Деньги? Какие у нее деньги. Плата за такси. Да не в копейках ее дело. Надо же будет объясняться. Говорить. Что говорить? Что он привез женщину на свидание к мертвой дочери?

Кожакин решил уехать, но не мог тронуться с места.

Внезапно он понял, что женщина придет к нему за сумкой.

Он хотел отбросить догадку, как вздор, но он не предполагал, он знал женщина придет за сумкой. И придет не в милицию, а к нему. Даже если он сейчас отдаст эту сумку, даже если он ее выбросит, даже если он ее спалит, разорвет, уничтожит.

Ему стало страшно. И душно. Он и не заметил, как дождь прекратился. Серая пелена, что с ночи висела над городом, истончилась, кое-где растаяла, и открылся кусочек синего неба, и полуденная июльская жара упала на город.