Неизвестно, кто был смущен сильнее: она своей просьбой или он - невозможностью отказать. Отказать-то он мог, ясное дело, только за что обижать, чем отказ мотивировать? Если она лишний час сна оттяпала у себя - надо признать, поступок, и - лестный, как ни крути… Мельников пропустил Наташу впереди себя.

Ее стоя встретили удивлением и англоязычной приветливостью:

-  Она села за последнюю парту, и на нее глазели, шепотом обсуждая, в чем причина и цель этой необычной ревизии… Мельников хмурился: начало было легкомысленное.

- Садитесь, - разрешил он, снимая с руки часы и кладя их перед собой.

- Ну-ка, потише! В прошлый раз мы говорили о Манифесте 17-го октября, о том, каким черствым оказался этот царский пряник, вскоре открыто замененный кнутом… Говорили о начале первой русской революции. Повторим это, потом пойдем дальше… Сыромятников! - вызвал он, не глядя в журнал. Лицо Сыромятникова выразило безмерное удивление.

- Чего?

- Готов?

- Более-менее… Идти? - спросил он, словно советуясь. Сыромятников нагнулся, поискал что-то в парте и, ничего не найдя, пошел развинченной походкой к столу. Взял со стола указку и встал лицом к карте европейской части России начала нашего столетия, спиной к классу.

- Мы слушаем, - отвлек его историк от внезапного увлечения географией.

- Значит, так. - Сыромятников почесался указкой. - Политика царя была трусливая и велоромная…

- Какая?

- Велоромная! - убежденно повторил Сыромятников.

- Вероломная. То есть ломающая веру, предательская. Дальше.

- От страха за свое царское положение царь выпустил манифест. Он там наобещал народу райскую жизнь…

- А точнее?

- Ну, свободы всякие… слова, собраний… Все равно ведь он ничего не сделал, что обещал, зачем же вранье-то пересказывать?

Мельников посмотрел на Наташу: она давилась от хохота!

И у класса этот скоморох имел успех. Да и сам Илья Семенович с трудом удерживал серьезность и под конец не удержал-таки.

- Потом царь показал свою гнусную сущность и стал править по- старому. Он пил рабочую кровь, и никто ему не мог ничего сказать…

Класс покатывался со смеху.

- Вообще после Петра Первого России очень не везло на царей - это уже мое личное мнение…

- Вот влепишь ему единицу, - сказал Мельников задумчиво и с невольной улыбкой, - а потом из него выйдет Юрий Никулин… И получится, что я душил будущее нашего искусства.

Светлана Михайловна была в учительской одна. Напевая мелодию какого-то вальса, она стояла, покачиваясь в такт и прикасаясь к лицу подаренными цветами.

Потом она поискала взглядом вазу. Вазы не было. Заглянула в шкаф: есть!

Но - как это понять? - оттуда торчит бумажка со словами:

Счастье?

Что за фокусы? Сочинения где?!

Она нашла три двойных листка: две работы о Базарове, одна о Катерине. А остальные?!!

Светлана Михайловна попыталась рассмотреть, что там, в этой вазе, но не поняла. Тогда она перевернула ее над столом.

Хлопья пепла, жженой бумаги высыпались и разлетелись по учительской. Светлана Михайловна, роняя свои хризантемы - одни на стол, другие на пол, ошеломленно провела рукой по лбу и оставила на нем черный след копоти… Заметалась, сняла зачем-то телефонную трубку… Потом поняла: глупо. Не набирать же 01!

Она нагнулась и подняла свернутый трубочкой листок бумаги, прежде она этого заметила. Там какой-то текст, по ходу чтения которого лицо Светланы Михайловны выражало обиду, гнев, смятение и снова обиду, доходящую до слез, до детского бессилия…

Урок истории шел своим чередом.

Теперь у доски был Костя Батищев. Этот отвечал уверенно, спокойно:

- Вместо решительных действий Шмидт посылал телеграммы Николаю Второму, требовал от него демократических свобод. Власти успели опомниться, стянули в Севастополь войска, и крейсер "Очаков" был обстрелян и подожжен. Шмидта казнили. Он пострадал от своей политической наивности и близорукости.

- Бедный Шмидт! - с горькой усмешкой произнес Мельников. - Если б он мог предвидеть этот посмертный строгий выговор…

- Что, неправильно? - удивился Костя.

Мельников не ответил, в проходе между рядами пошел к последней парте, к Наташе. И вслух пожаловался ей:

- То и дело слышу: "Герцен не сумел…", "Витте просчитался…", "Жорес не учел…", "Толстой недопонял…" Словно в истории орудовала компания двоечников…

И уже другим тоном спросил у класса:

- Кто может возразить, добавить?

Панически зашелестели страницы учебника. Костя улыбался - то ли уверен был, что ни возразить, ни добавить нечего, то ли делал хорошую мину при плохой игре.

- В учебнике о нем всего пятнадцать строчек, - заметил он вежливо.

- В твоем возрасте люди читают и другие книжки! - ответил учитель.

- Другие? Пожалуйста! - не дрогнул, а, наоборот, расцвел Костя. - "Золотой теленок", например. Там Остап Бендер и его кунаки работали под сыновей лейтенанта Шмидта, - рассказать?

Классу стало весело, Мельникову - нет.

- В другой раз, - отложил он. - Ну кто же все-таки добавит?

Генка поднял было руку, но спохватился, взглянул на Риту и руку опустил: пожалуй, она истолкует это как соперничество…

- Пятнадцать строчек, - повторил Мельников Костины слова. - А ведь это немало. От большинства людей остается только тире между двумя датами…

Вообще-то страшноватое вырвалось откровение; годится ли изрекать такое перед начинающими жить? Так-таки ничего, кроме дат и черточки? Откровенно глядя на одну Наташу, Мельников спросил сам себя:

- Что ж это был за человек - лейтенант Шмидт Петр Петрович? - И заговорил, ловя себя на пристрастии, коего историку полагается избегать:

- Русский интеллигент. Умница. Артистическая натура - он и пел, и превосходно играл на виолончели, и рисовал… что не мешало ему быть храбрым офицером, профессиональным моряком. А какой оратор!… Завораживали матросов его речи. Но главный его талант - это дар ощущать чужое страдание острее, чем собственное. Именно из такого теста делались праведники на Руси… И поэты. И бунтари.

Остановившись, Мельников послушал, как молчит класс. Потом вдруг улыбнулся:

- Знаете, сорок минут провел он однажды в поезде с женщиной и влюбился без памяти, навек - то ли в нее, то ли в образ, который сам выдумал. Красиво влюбился! Сорок минут, а потом были только письма, сотни писем… Читайте их, они опубликованы, и вы не посмеете, вернее, не захочется вам - с высокомерной скукой рассуждать об ошибках этого человека!

- Но ведь ошибки-то были? - нерешительно вставил Костя, самоуверенность которого сильно пошла на ущерб.

Мельников оглянулся на него и проговорил рассеянно:

- Ты сядь пока, сядь…

Недовольный, но не теряющий достоинства Костя повиновался.

- Петр Петрович Шмидт был противником кровопролития, - продолжал Мельников. - Как Иван Карамазов у Достоевского, он отвергал всеобщую гармонию, если в ее основание положен хоть один замученный ребенок… Все не верил, не хотел верить, что язык пулеметов и картечи - единственно возможный язык переговоров с царем. Бескровная гармония… Наивно? Да. Ошибочно? Да! Но я приглашаю Батищева и всех вас не рубить сплеча, а прочувствовать высокую себестоимость этих ошибок!

…Слушает Наташа, и почему-то горят у нее щеки. Напрягся класс: учитель не просто объясняет - он негодует, переходит в наступление…

- Послушай, Костя, - окликнул Илья Семенович Батищева, который вертел в руках сделанного из промокашки голубя. - Вот началось восстание, и не к Шмидту - к тебе приходят матросы… Они говорят: "Вы нужны флоту и революции". А ты знаешь, что бунт обречен, что ваш единственный крейсер, без брони, без артиллерии, со скоростью восемь узлов, не выстоит. Как тебе быть? Оставить матросов одних под пушками адмирала Чухнина? Или идти и возглавить мятеж и стоять на мостике под огнем и, если не вмешается чудо, погибнуть наверняка…