- Пожалуйста...

- Уж что ж... Я даже не говорил с ней, а уж чувствовал, что могу обнять ее, и - что-то жадное приятно текло в крови...

Словом, свиной человек преоборол и победил... Это - первое.

Второе явление свинова элементу было в посвящении в дьяконы, и тут на первом плане более важным и существенным казались мне такие вещи, как то, что мне достанется "дом" и "сад", что доход хорош, чем то, что налагает на меня сан, чем мои нравственные обязанности... Помню, когда посвящали меня, мне пришло в голову "Не грех ли это? Не бессовестно ли?"

Но дом, да сад, да жирный бок жены... он представлялся мне во время посвящения, в церкви... упругий, молодой бок эдакий, - и сомнения исчезли... Видите, как было мало совестито у меня! Да у всех-то больше ли ее было? Все, что жило тогда вокруг меня, было воспитано уважать дом, землю, деньги больше, чем правду своей души... "По крайности дом, по крайности деньги", - говорил всякий, оправдывая какой-нибудь глубочайший проступок против своей совести. И никому это не казалось удивительным. Теперь пошло как раз навыворот...

Ну, да что... буду рассказывать, как было!.. Вот как попрал я таким манером свою совесть-то, стал я жить поистине припеваючи. Правда, когда я ехал с молодой женой после посвящения в село, - случилось со мной что-то вроде прежнего, засаднило будто опять. Оглянулся я так-то на нее (сидели мы в телеге) и думаю зачем? Хочу сказать ей что-нибудь - и вижу, что нечего... потому что совсем чужой человек со мной сидит...

Хотел подумать об этом, тяжело как-то стало, страсть как тяжело, заломило во всех суставах... взял и обнял ее... и легче..

Это случилось только раз... А потом, как только приехали, устроились, все пошло как по маслу. Мой начальник - отец Иван, священник - сильно успокоил меня и сразу установил меня на настоящей точке... Руб, гривенник, "бумажка" - словом, деньги во всех видах и качествах; это был его бог, это была его подлинная вера, надежда, любовь и софия-премудрость - всё! Он, отец Иван, есть не более как кошелек, - я думаю, он и сам так представлял себя, - кошелек одушевленный. Это был кошелек, да и сам он если не считал себя кошельком, то не отказался бы от этого прозвания, а вся вселенная, все, что есть между небом и землей, все это не более как вместилище разного рода крупных и мелких денег, которые частью должны перейти в кошелек отца Ивана. И как только какая-нибудь монета, вращавшаяся во вселенной, попадала к нему, он был счастлив и доволен, и цель его жизни поддерживалась как нельзя лучше.

Любо было смотреть на его маленькие глазки, когда в руках его оказывался руб, гривенник... Он сам был маленький, грязненький, толстенький и неряшливый человек; но когда ему попадала бумажка, все грязцо, и сало, и масло, которыми он был пропитан и пахнул, таяло, сверкало и расплывалось от тепла душевного. Уже одна эта искренняя радость при виде денег необычайно успокоительно действовала на меня: миросозерцание делалось определенным, особливо если принять в расчет, что разговоры отца Ивана, разговоры искренние, без сомнений и колебаний, тоже были исключительно о деньгах и действовали поэтому не менее сильно... "Вот он червь-то!" - говорил он, пряча рубль, полученный с мужиков за молебствие против червя, и, добродушно улыбаясь, звонким поворотом ключа запирал его в столик. И мне было так легко, когда я глядел на него в это время. В самом деле, что же могло выйти из всей истории о черве? Кто прав в ней? Мужики ли, которые служили молебен, или отец Иван, запиравший рубль? Разумеется, он... Я теперь ни за что, кажется, не сумею пересказать вам, как он изощрил свой ум на то, чтобы знать, видеть, где, и как, и у кого можно получить копейку... И как он был приспособлен достать ее!.. Как он извивался перед помещиком, как грустно упрекал мужика в нерадении к храму божию, как искусно притворялся перед начальством, выпрашивая пособие на учебные принадлежности, как добродушно и ядовито улыбался, запирая в столик деньги, полученные от барина, как самодовольно поглаживал бороду, когда растроганный мужик, радея к храму божию, целый день возил, например, из лесу дрова на двор к отцу Ивану. Всего не перескажешь; но по совести скажу, что этот человек с такими определенными, непоколебимыми взглядами на божий свет как на рубль или гривенник, а главное, искренность этого взгляда произвели на меня самое успокоительное впечатление.

Мало-помалу я стал терять возможность иначе смотреть на белый свет: все устроено, чтобы нам получать, и не нам одним, а всем. Тревоги этого получения - труд, а жизнь - это отдых с женой, еда, сон... Вот и все! Положение мое в денежном отношении было недурное: у жены дом и деньги; жили мы одни, потому что вдовый отец ее пошел в монастырь доживать свой век. Жажды к копейке у меня не было, да я и не нуждался в ней... Я даже мог, как бы сказать, либеральничать над теорией отца Ивана, - но что теория эта настоящая, я не мог, или перестал, сомневаться.

Стало мне очень покойно...

Любо мне было, завалившись с женой на кровать, проспать до утра, потом отправиться с требой, поесть, попить и воротиться с деньгами... Серьезно вам говорю - есть, знаете ли, жрать - было приятно. Выпьешь водки, поешь и ляжешь...

Вот какое животное... Разговаривать идешь к отцу Ивану и тут тоже хорошо проводишь время... Сидит какой-нибудь гость с загорелым лицом, с талией, перетянутой ремнем, человек, очевидно, практический (у отца Ивана знакомые все - практичные люди), и ведет какой-нибудь разговор, ну, например, такой...

- И стал он, как полая вода, ездить на лодке по моему лугу и рыбу ловить... Думаю, ведь луг-то мой... Да и вода-то, стало быть, хошь она и полая - тоже моя, ежели она на моей земле, а следовательно, и рыба ведь тоже моя... Так ли я говорю?

- Тва-ая! чистке дело, твоя! - глубоко убежденно вторит отец Иван.

- Н-ну, - продолжает собеседник: - ну, судари мои, думаю, ведь надо бы мне с него взыскать?. За рыбу-то... Думал, думал - нет! Поймать ежели насильство!.. Честью говорить - не даст ни копейки!. Что же ты думаешь?

Замирали мы с отцом Иваном в такие минуты. Ожидаешь какого-то чуда, чего-то восхитительного... А восхищал нас процесс поимки рубля, который, по-видимому, совершенно не дается...

- Что ж ты думаешь? Ведь придумал!..

Тут обыкновенно рассказчик останавливался, он знал, что доставляет нам удовольствие, что длить это удовольствие - вещь приятная, и приостанавливался. Вся потная от жару и от чаю, попадья наливала новые чашки, батюшка вскочил и захлопнул дверь, чтобы не мешали цыплята, и все приготовилось слушать, у всех настоящая жажда, даже в горле саднит от предстоящего удовольствия. Наконец рассказчик начинает, но не сразу.

- Думал, думал, - говорит он опять: - ничего не придумал, не выходит! так ежели взять - попадешься, а так - промахнешь!.. Что тут делать?.. Советовался там-сям... Заплатил одному адвокату три рубля... Помямлил-помямлил - путевого ничего нет... Погоди ж, думаю!

Опять перерыв, с самым напряженным ожиданием.

- Взял я... - по словечку, точно по золотому, даря нас, медленно и отчетливо говорил рассказчик: - взял я и засадил луг-то яблонями... пять яблоночек посадил...

- А-а-а... - шипит отец Иван, прищуривая глаз и догадываясь.

- И вышел у меня, - тоже шепотом, тихо-тихо и тоже прищуривая глаз, захлебывается рассказчик: - и выш-шел у меня - сад!

- Хха! - точно к студеному ручью припадая в жгучей жажде, издает отец Иван.

- Да как пришла полая-то вода, - возвышая голос с каждым следующим словом, продолжает рассказчик: - да как поехал он, судари вы мои, по лугу-то лодкой, и наткнись на дерево, да и сломай!..

Это слово рассказчик кричит, потому что это означает победу!..

- Ну, и...

Рассказчик не продолжает. Мы и так уже понимаем, в чем дело. "Ну, и..." Это значит - ну, и подал к мировому, что в фруктовом саду поломано деревьев на сумму, примерно, до полутораста рублей пятидесяти трех копеек... и т. д.


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: