Связанное с Эль-Ниньо теплое течение в те годы, когда оно развивается, обычно охватывает февраль и март, обрекая рыболовов на полный срыв путины. В обычно засушливых областях Перу и северного Чили начинаются проливные дожди. Резко изменяются погодные условия и в западной части США, где значительно повышается влажность атмосферы и почвы, а к востоку от нее наступают холода.

Наблюдения за развитием океанологическо-метеорологической обстановки в этом регионе продолжаются, сообщает журнал «New Scientist».

Подготовил Б.Силкин

Путешествие – какое бы оно ни было – всегда соседствует с приключениями. Иногда это приключения-недоразумения, иногда стечение случайностей, которые обычно поджидают людей в пути, а иногда – серьезные события, смертельный риск, высшее напряжение сил и воли человека… Такие приключения не забываются, и люди, пережившие подобное, помнят их всю жизнь.

В тот промозглый сентябрьский день с утра штормило. Над Белым морем проходил циклон. Небо затянули низкие облака, порывы ветра уже достигали 25 метров в секунду, но вылет на боевое дежурство состоялся. Тяжелый, заправленный под пробки самолет поднялся в небо поздним вечером.

Старший лейтенант Шмагин привычно расположился в кресле второго штурмана, оглядел знакомые циферблаты приборов, с которыми, находясь долгие часы полета в одиночестве в своей небольшой кабинке, он, кажется, успел сродниться.

В 21.40 Шмагин принял первую метеосводку с земли. «…Температура воздуха плюс шесть, воды – пять, волнение на море – семь-восемь баллов». Эти данные, обычно передаваемые в конце связи, его, как воздухоплавателя, мало интересовали. Но на сей раз он почему-то подумал, как нелегко в эту ночь придется рыбакам и всем, кто по долгу службы или воле случая будет вынужден болтаться на морской волне.

Мерно гудели двигатели. Стрелка указателя скорости держалась у цифры 500, на высотомере – подползла к 1200 метрам. Набор высоты продолжался, и впереди, казалось, как и обычно, будет долгий, нудный полет в стратосфере.

Хриплый голос командира, раздавшийся в наушниках шлемофона, заставил Шмагина похолодеть. То, во что никогда не верилось, то есть верилось, что с ним-то этого не произойдет, случилось. Напряженно резким, неузнаваемым голосом командир отдал экипажу приказ приготовиться покинуть самолет.

Что произошло, какая страшная причина заставила командира отдать такой приказ, Шмагин даже не пытался узнать: ясно было, что счет идет на секунды. Силой воли он заставил взять себя в руки. Вжался в кресло, принял надлежащую позу, как совсем недавно проделывал это на тренажере на земле, охватил рукоятку катапультирования. В ожидании приказа мысленно сориентировался с картой. Они должны были в это мгновение находиться километрах в тридцати-сорока от береговой черты. Шмагин слышал, как командир докладывал об аварии земле, значит, ясно, искать будут, но все-таки попытался вспомнить, где на карте побережья отмечены поселения. Берег в этой части моря был пустынен. Лишь маяки стояли на мысах, а в каком из них могли быть люди, Шмагин не знал.

Гашетку катапульты он нажал одновременно с приказом покинуть самолет. Зажмурившись от грохота взрыва, штурман вместе с креслом вылетел в ночную звездную тишь. Раскрыв глаза, успел заметить удаляющиеся, как показалось, к земле огни самолета. Шмагин с силой оттолкнулся от кресла. Хлопок раскрывшегося парашюта, остановившего падение, привел его в чувство, придал уверенности. Как и в самолете, Шмагин был в ночном звездном небе один. Одновременно с ним никто не катапультировался, а если это и произошло, то в ночной темени отыскать кого-либо было невозможно.

Под ним была плотная пелена облаков. Пронизав ее, лейтенант услышал шум катившихся волн. Развернувшись, быстренько огляделся. Всюду черно. Ни огонька. Значит, надежда только на себя. «Ничего, придет помощь, найдут. Главное, – убеждал он себя, – не дрейфить, продержаться».

По инструкции рекомендовалось при подходе к воде отцепить подвесную систему парашюта, чтобы ненароком не запутаться в стропах. Но в черноте ночи невозможно было разглядеть беснующуюся поверхность моря, определить до нее расстояние. Решил расцепляться с парашютом после приводнения. Перед входом в воду успел развернуться по ветру. Удар при встрече с водой оказался неожиданно сильным. Погрузившись с головой и вынырнув, Шмагин почувствовал себя оглушенным, но холод пенящейся волны быстро привел в чувство.

Накренившийся к воде купол взбух от порывов ветра и с большой скоростью потащил Шмагина, то вознося на гребень волн, то опуская в межволновую яму.

Ветер был южным, мчал, как сообразил Шмагин, к берегу. Вот бы и добраться с его помощью до земли, но болтаться так долгие часы Шмагину показалось еще большим испытанием. Он расцепил замок подвесной системы, заметив, что особых усилий для этого не потребовалось. Крепления стремительно слетели с него, исчезнув в ночи вслед за парашютом. На Шмагине были куртка, летный комбинезон, под ним – шерстяной костюм; ботинки и шлемофон довершали экипировку. Так он и заколыхался на волне.

Из аварийной укладки выдернул вчетверо сложенную спасательную лодчонку. Привел в действие механизм ее надува. Теперь у него имелось собственное плавсредство. Опершись об упругие надувные борта, Шмагин забросил ноги и уселся в лодке. При таком ветре оставаться на месте, дожидаясь помощи, было невозможно. Ветер и волны гнали лодчонку к берегу. Подгребая ладонями, Шмагин развернул лодку так, чтобы удерживаться к ветру спиной. Сразу же возрастала парусность и остойчивость лодки, и его с хорошей скоростью погнало к берегу.

Но длилось это недолго. В одно из мгновений, когда лодка скатилась с волны, гребень следующей накрыл его и, завертев, перевернул. Опять пришлось плыть, удерживая лодку, и снова взбираться в нее. И это было лишь начало. Время от времени, как ни ловчил Шмагин, работая руками, находился-таки «девятый вал», который с легкостью исполина подбрасывал лодчонку вверх, заставляя затем падать вниз, и переворачивал, накрывая гребнем. С каждым разом после такого кульбита забираться в лодку становилось труднее. Приходилось подолгу отдыхать, оставаясь в воде и держась за борт лодки.

Уже через полчаса он почувствовал холод. На ветру мерзли руки, спина, затылок. Теперь он заставлял себя грести не переставая, чтобы не закоченеть совсем. В который раз перевернувшись, он скинул с себя шивретовую куртку: намокнув, она стала невероятно тяжелой и мешала забираться в лодку. И опять, устроившись в лодке, он греб и греб, правя к спасительному берегу. В нем еще теплилась надежда, что помощь придет, должна прийти, но, как опытный летчик, он понимал всю трудность поиска в море – в такую погоду и ночное время…

В первом часу ночи он увидел огни судна, проходившего от него на расстоянии около километра. Шмагин окоченевшими руками попытался достать из брезентового чехла аварийной укладки фальшфейеры, но руки не подчинялись, не могли открыть чехол. Тогда он, торопясь, разрезал его ножом и запалил фальшфейер.

В ослепительном свете ракеты пропали огоньки судна. Осветилось беснующееся вокруг море… Свет ракеты был так ярок, что его, казалось, просто невозможно не увидеть с судна. Однако там не прореагировали. Тогда Шмагин запалил вторую ракету, но судно, все так же ныряя в волну и поднимаясь на ней, скрылось в темноте.

С тех пор как он катапультировался, прошло около трех часов. Оценив проделанный за это время дрейф, Шмагин решил, что одолел почти половину расстояния до берега. И надо было продолжать плыть дальше. Только так можно было бороться с холодом. Только это поддерживало веру в спасение. И он опять погреб по ветру.

В аварийном запасе был шоколад, и, хотя во рту он не таял, а был как горькая сухая крошка, Шмагин заставил себя его есть. В который раз он анализировал ситуацию, определял примерный район своего приводнения, расстояние до берега, скорость дрейфа и высчитывал время, через которое до него доберется. Это придавало сил. А затем он рассчитывал примерное расстояние до ближайшего жилья от того места, где выйдет на сушу. Если в этот момент лодку опять опрокидывало и он оказывался в воде, то, вцепившись в борта и отплевываясь, Шмагин твердил: «Врешь, не возьмешь, дойду» и, перевалившись в лодку, продолжал грести.