Сио затрепетал. Призраки! Призраки, возникающие прямо у нее изо рта так небрежно, так легко! Она творила, даже не глядя на них...
Ноги, едва она поднялась, грохнули по деревянному полу. Она опять запела. Закружилась, обращая песнь к потолку. Щелкнула пальцами. Распростерла руки, как крылья в полете, и танцевала, танцевала сама с собой, постукивая каблучками по полу и кружась, кружась...
Инопланетная песня. Как хотелось ему хоть что-нибудь понять! Как хотелось обладать даром, присущим некоторым представителям его расы, проецировать разум, читать, понимать и мгновенно переводить чужие языки, чуждые мысли. Он попробовал - вдруг получится? Нет, не получилось - она продолжала петь прекрасную, непонятную песню, и он не мог разобрать ни слова.
- Не бойся измены, храню любовь для тебя одного...
Его одолевала слабость - он вглядывался в ее земное тело, в земную ее красоту, такую несхожую с марсианской, в нечто рожденное за миллионы миль отсюда. Руки его покрывались испариной, веки неприятно подергивались.
Зазвенел звонок.
И она взялась за странный черный инструмент, назначение которого, впрочем, не слишком разнилось от сходного устройства, известного народу Сио.
- Алло! Джанис? Господи, как я рада тебя слышать!.. Она улыбнулась. Она говорила с каким-то дальним городом. Голос ее напрягался, звенел в ушах. Но что, что значили ее слова?
- Господи, Джанис, в какую жуткую глушь ты меня загнала! Знаю, сладкая моя, знаю - отпуск. Но ведь отсюда миль шестьдесят до чего угодно! Все, что мне остается, - играть в карты да плавать в этом чертовом канале...
Черная машина прожужжала что-то в ответ.
- Я не вынесу этого, Джанис! Да знаю я, знаю! Церковники - вот гнусность, что они добрались и сюда на Марс. Все шло так славно! Я хочу услышать только одно - когда мы откроемся снова?
Мило, подумал Сио. Изящно. Неправдоподобно. Он стоял в ночи у открытого окна, любуясь ее удивительным лицом и телом. О чем же они все-таки говорят? Об искусстве, литературе, музыке? Конечно, о музыке - ведь она пела, она же все время пела! Музыка диковинная, но можно ли ожидать, что постигнешь музыку иного мира? Или земные обычаи, язык, литературу? Приходится руководствоваться инстинктом. Надо отбросить прежние заблуждения. Нельзя не признать, что ее красота не сродни марсианской, мягкой, утонченной коричневой красоте вымирающей расы. У мамы были золотые глаза и стройные бедра. А эта, напевающая в одиночку в пустыне, - она куда крупнее, у нее большие груди, широкие бедра... и ноги, да, ноги из мраморного огня, и непонятная привычка разгуливать нагишом, в одних странно постукивающих тапочках. Но ведь, наверное, на Земле у женщин так принято?
Сио кивнул самому себе. Надо представить себе и понять. Женщины далекого мира - обнаженные, желтоволосые, крупнотелые, гремящие каблуками представить себе их всех. А волшебство изо рта и ноздрей! Призраки, бестелесные духи, текущие с губ дымчатыми силуэтами. Безусловно, она колдовское создание, дочь огня и воображения. С помощью своего искрометного разума она рисует образы в воздухе. Кто, как не разум редкостной чистоты и гениальности, способен пить серое, вишнево-красное пламя, чтобы затем испускать из ноздрей разводы непостижимой архитектурной сложности и совершенства? Гений! Художник! Творец! Как же это делается, сколько лет нужно потратить, чтоб освоить такое чудо? И даже располагая временем, как это время использовать? В ее присутствии кружилась голова. Он ощущал неистовую потребность выкрикнуть: "Научи меня!" Но боялся. Робел, как дитя. Видел формы, линии, витой дымок, уплывающий в бесконечность. Наверное, она удалилась в глушь ради одиночества, ради воплощения своих фантазий и чтобы никто ей не мешал и никто за ней не следил. Нельзя тревожить творцов, писателей, художников. Надлежит отступить и хранить впечатления про себя.
Какой народ! - размышлял он. Все ли женщины неистового зеленого мира подобны этой? Все до одной - испепеляющие призраки и музыка? И все расхаживают в своих гремучих жилищах ослепительно нагими?
- Я должен еще понаблюдать за ней, - сказал он почти вслух. - Я должен научиться...
Он чувствовал, как руки шевелятся помимо воли. Им хотелось притронуться к ней. Ему хотелось, чтоб она пела не для себя, а для него, создавала в воздухе произведения искусства - для него, учила его, рассказывала о дальнем, недоступном ему мире, о земных книгах, о прекрасной земной музыке...
- Господи, Джанис, но когда, когда? А как другие девочки? Что в других городах?
Телефон бурчал гортанно, как насекомое.
- Все, все позакрывались? На всей паршивой планете? Должно же оставаться хоть одно местечко, одно-единственное! Слушай, если ты не подыщешь для меня что-нибудь подходящее, и вскорости, я... !
Необычно было происходящее, необычно и странно. Как если бы он смотрел на женщину впервые в жизни. Манера откидывать голову, шевелить руками с красными ноготочками - все по-новому, все по-другому. Вот скрестила белые ноги, наклонилась, уперев локоть в нагое колено, вызывая и выдыхая духов, болтая и поглядывая искоса на окно, да, именно туда, где он укрывался в тени. Она смотрела прямо сквозь него - и что бы она сделала, если бы узнала?
- Кто напуган, я? Напугана тем, что живу здесь одна?..
Она расхохоталась, и Сио вторил ей в лунной полутьме. Как прекрасен ее инопланетный смех - голова закинута, мистические клубы вырываются из ноздрей и свиваются в непостижимые образы. Он был вынужден отвернуться от окна, у него перехватило дух.
- Ну да! Конечно, да!
Что за утонченные, редкостные слова она произносит сейчас? О чем они о жизни, музыке, поэзии?
- Послушай, Джанис, ну кто сегодня страшится марсиан? Сколько их осталось - дюжина, две дюжины? Валяй, тащи их сюда, построй по росту! Договорились? Вот и ладно...
Ее смех сопровождал его, когда он слепо завернул за угол домика, спотыкаясь о пустые бутылки. Зажмурился - не помогло: перед глазами все равно сверкала ее светящаяся кожа, и фантомы слетали с губ, колдовские облака, дожди и ветры. О, если бы знать перевод! О боги, если бы понять! Вслушайся: что значило это слово? А это? Или вот это? Что, неужели она окликает его? Нет, увы, нет. Но ведь как похоже на его имя...