У змеи надо вырвать жало.

— Я с тобой, мин херц, — сказал Меншиков.

Царь и Меншиков бесшумно сняли часовых у терема Софьи и проникли к ней в спальню.

Полуголый Василий Голицын выхватил из-под подушки пистолет, но Пётр подпрыгнул и выбил пистолет ногой, подпрыгнул ещё раз и нанёс сокрушительный удар другой ногой Голицину в живот. Голицын отлетел в угол, ударился головой об шкаф и попытался встать. Но Меншиков подбежал к нему и ударил сапогом в лицо. Голицын схватил Меншикова за ногу и дёрнул.

Меншиков упал затылком на пол. Голицын выхватил нож и кинулся на Меншикова. Меншиков сделал резкий кувырок назад и нож воткнулся в пол.

Пётр Первый подбежал и ударил Голицина ногой в челюсть. Голицын тоже ударил Петра в челюсть. Пётр ещё раз ударил Голицына в челюсть и в ухо.

Голицын ударил Петра в челюсть в ухо и в живот. Тогда Пётр провёл серию ударов по корпусу. Голицын сделал Петру подсечку и попытался напрыгнуть на него сверху. Пётр снизу сильно ударил Голицына по яицам. Голицын согнулся пополам. Пётр схватил Голицина одной рукой за штаны, другой за шиворот и кинул его на стену, где висели лосиные рога. Голицын наткнулся на рога и повис, истекая кровью.

Из-под одеяла выскочила царевна Софья, схватила с пола пистолет и с криками: «Ва-а-ася!» — кинулась на Петра и выстрелила. Пуля просвистела у царя над ухом, попала в металлический расписной поднос и срикошетила Голицину в живот. Умирающий князь последний раз дёрнулся на рогах и затих.

Софья остолбенела, выронила пистолет и тихонечко завыла. Меншиков поднял пистолет и спрятал в карман.

Шварценеггер подошёл к Софье и сказал ей в лицо:

— И тебя бы надо, как Ваську, посадить на рога лося, чтобы кишки вылезли, но только это будет не по-христиански, ведь ты же баба и моя сестра. И поэтому я не буду тебя убивать, а посажу на цепь, как бешеную собаку, в сибирский монастырь, чтоб ты оттуда не убежала и подохла там своей смертью. Живи, тварь! — Шварценеггер вытащил из кармана сигару и закурил.

— Теперь всех бояр вырежу, как котов помойных!

На экране князь-кесарь Ромодановский порол бояр на Красной площади.

На лобное место вывели за бороду пожилого седовласого боярина в пыжиковой шапке. Шварценеггер отрезал ему бороду ножом.

— Царя убить хотел, дедушка?! Сейчас тебе надерут за это задницу.

С боярина сняли штаны, положили его на плаху и князь Ромодановский стал стегать старика кнутом.

В первых рядах зрителей плакали жена, дети и внуки провинившегося.

Заиграла медленная музыка и Мик Джаггер тихим голосом запел:

Иногда в борьбе на другой стороне Встречаются женщины и дети Иногда в борьбе на другой стороне Встречаются дедушки и бабушки Иногда в борьбе на другой стороне Встречаются внуки и правнуки Однако такие законы борьбы Борьба другой не бывает Но ты никогда не узнаешь Какую великую борьбу Делал русский царь Пётр Чтобы победить Пока льётся кровь Я пою эти песни Эти песни борьбы Чтобы победить…

Царь Пётр разговаривает с мамой Натальей Кирилловной.

— Петрушка, — говорит мать, — я чувствую, что скоро я умру и тогда некому будет приготовить тебе постель. За тобой должны следить какие-то женские глаза, ухаживать какие-то женские руки. Давай я найду тебе жену.

— Мама, делай что хочешь, потому что я слишком занят. Мне слишком много предстоит ещё сделать, чтобы русские люди жили не хуже немцев.

— Когда ты станешь старше, ты узнаешь, что русские люди не хотят жить по другому как немцы. Но теперь тебе все равно это не обьяснить, потому что ты молодой царь и тебе прежде всего надо жениться.

— Хорошо, мама, — сказал Пётр, — делай как знаешь.

В царских палатах за длинным столом отмечали царскую свадьбу. На столе было много фаршированных лебедей и копчёных осетров. Между ними стояли мутные бутылки, заткнутые тряпочками.

— Горько! — кричал Меншиков.

Шварценеггер в шапке мономаха поцеловал невесту Екатерину Лопухину.

Справа от царя сидел Эдди Мёрфи в русской рубахе расшитой петухами в роли Ибрагима Ганнибала и играл на гитаре негритянские песни.

— Ганибалка, — спросил царь, закуривая сигару, — нравится тебе моя жена?

— Очень нравится! — ответил арап, пощипывая струны.

— А мне нет! Не понимаю — чего в ней мама нашла.

Лопухина заплакала.

— Не плачь, дура, — царь протянул невесте сахарного петушка на палочке.

Лопухина взяла леденец и полизала.

— Сыграй мою любимую, — приказал царь Ганнибалу.

Ганнибал тряхнул головой и запел:

Ты ввергла меня В горнило страданий И я никогда не добьюсь своего Так вертит двумя половинками задними Перед озверевшим слоном ефиоп Ефиопы, ефиопы Львиное сердце, гордая стать Ефиопы вертят попами Чтобы мордами в грязь не упасть.

Пётр поцеловал арапа в губы.

— Горько! Горько! — закричал пьяный Меншиков.

— Постыдись людей, бесстыдный! — осадила его Наталья Кирилловна.

— А? Что? Не понял, — сказал Меншиков.

Пётр Первый с молодой женой Екатериной лежат на кровати под одеялом.

— Скучная ты, Екатерина. С тобой не интересно заниматься любовью. Как будто ты не женщина, а лягушка. В тебе нет достаточто темперамента.

Екатерина заплакала.

— Не реви, дура, — царь сунул жене сахарного петушка. — На тебе…

Немного полежали молча. Царь курил сигару, а Екатерина грызла петушка.

— Табак куришь? — спросил Пётр.

— Нет, — Катерина перестала грызть и с опаской посмотрела на мужа.

— Хочешь, научу? Хоть чего-то в тебе будет оригинального. Держи сигару.

Катерина осторожно взяла сигару и понюхала.

— Не надо нюхать. Кури давай.

Екатерина затянулась и закашлялась. Из глаз у царицы потекли слезы.

— Не реви, дура, — нахмурился царь. — Не могу я видеть эти женские слезы!

Напрасно я на тебе женился. Заниматься любовью не умеешь, курить не умеешь. Только плачешь круглые сутки! Лучше я буду заниматься любовью с другими весёлыми женщинами. А ты сиди дома, курва!

Пётр гуляет в Немецкой слободе. Рядом на стуле сидит его дядя переодетый Папой Римским. С другой стороны сидит Ганнибал с гитарой. Напротив сидят пять европейских послов.

— Господа послы, — сказал Пётр, — вас сюда привезли для того, чтобы совершить с вами обряд посвящения в подданные Всепьянейшего Папы.

Папа икнул и подмигнул.

— Это вот наш Всепьянейший Папа, который может выпить столько, сколько ему нальют. Вы должны выпить с Папой по кружке водки и поцеловать Всепьянейшему руку.

Послы недовольно загудели.

— Того, кто будет гудеть, — сказал Пётр, — я посажу на кол за шпионаж!

Послы примолкли.

— Начинаешь ты, — Пётр показал пальцем на греческого посла Папакириаку.

Папакириаку поправил на голове колпак с кисточкой.

— Хорошо, — сказал он и перекрестившись, выпил кружку водки и приложился к руке Римского Папы.

Римский Папа похлопал его по щеке:

— Принимаю тебя, Папакириака, в общество Кловунов имени обезьяны Сеньки и кабана Васьки. И нарекаю тебя новым именем Абрам Иваныч. Радуйся!

— Молодец, Абрам Иваныч, — похвалил посла Пётр. — Видно, что православный.

А теперь ты, — он показал на польского посла.

Сигизмунд Пшавецкий сказал:

— Я отказываюсь! Этот варварский способ противен цивилизованному человеку и нашему католическому вероисповеданию!

— Если я правильно понял это замечание, — ответил Пётр, — наш польский друг Пшавецкий хочет сказать, что мы, православные христиане, в отличии от него — дикие свиньи! Это ты хочешь сказать, дурак?

— Нет, это я не имел ввиду.

— Если ты, краковяк, не имел это в виду, тогда делай, что тебе сказали. А иначе… — Пётр повернулся к Папе, — Всепьянейший папа придумает тебе казнь. Что мы сделаем с Сигизмундом, если он нас обидит?

— Раз пан такой гордый, — предложил Римский, — давай будем надувать его кузнечными мехами через дырку в заднице, пока он не лопнет.