На жале стрелы, вырезанном из белой кости, виднелась капелька крови.

— Разрази их буря… и гром! — проворчал рыжий. — Где-то в кустах нашёлся глаз, который подсмотрел и отомстил за идола. Тебя в ногу ранили, Герда?

Мальчик, с обезумевшими от ужаса глазами, молча показал на раненую ногу. Стрела легко прошла сквозь холщовый лоскут, и рана оказалась глубокой.

— Ну, это ничего! Одна стрела, да ещё полянская[3], — пробормотал старший, — они у них не отравленные. Я боялся, что их там много. А один разбойник не страшен. Увидел у нас оружие и не посмел напасть… Но он может поднять шум, созвать других… Надо бежать… — Рыжий взглянул на солнце. — Ты держись крепче и пусти лошадь за мной… Надо спешить, чтобы они не застигли нас в лесу, покуда мы не доехали к знакомым. После полудня будем на месте.

Мальчик молчал, старший ещё что-то бормотал, смотрел на небо, потом вытянул коня обротью[4], и они помчались сквозь чащу, не удаляясь, однако, от реки, указывавшей им путь.

Лес не редел, вокруг было дико, пустынно и глухо. Раз издали они заметили на воде как будто человеческую голову с тёмными прилипшими волосами и две мерно взмахивающие руки. Но когда застучали копыта, голова исчезла, и на поверхности воды видны были только разбегающиеся круги. Они проехали… и голова снова вынырнула из глубины… на чёрных волосах желтел венок из одуванчиков… глаза смотрели им вслед… Чуть подальше вниз по течению нёсся маленький, как скорлупа, челнок, над ним белел парус. Едва послышался топот, парус убрали, а челнок, как уж, скользнул в камыши, пробираясь между лозняком и осокой, на которой закачались макушки. Вспугнутые шумом, стайкой поднялись в воздух дикие утки; вытянув шеи, они вереницей полетели куда-то дальше и с плеском снова упали на воду.

Всадники все скакали вдоль берега — то быстрей, то тише, дважды поили усталых лошадей и, не отдыхая, ехали дальше; солнце поднималось все выше, припекало все сильней. В лесу было свежо и прохладно, но с лугов и песчаных отмелей доносилось горячее дуновение.

Окрестности не менялись — лес по-прежнему шумел над рекой. Кое-где между холмами, в песках, поблёскивало озерко: река то широко разливалась, то сужалась, зажатая в оврагах. Сменялись только деревья — сосны и ели, зеленеющие листвой берёзы, липы и осины или ещё не проснувшиеся дубы, глухие к зову весны.

Кое-где желтоватой грядой лежал песок или тянулась поросшая кустарником трясина, которую им приходилось объезжать. Далеко впереди прокрадывался зверь, с лугов шарахались стада лосей и оленей и бросались к лесу; на опушке они останавливались, снова с любопытством оглядывались и мчались дальше, пока не скрывались из виду. Тогда лошади, испуганные топотом всполошившегося стада, прижав уши, неслись… что было сил.

Герда поминутно ощупывал рану и чувствовал, как кровь, словно тёплый шнурок, вьётся по ноге и, скапливаясь в кожаном поршне, просачивается красными каплями сквозь трещины в подошве.

Однако жаловаться он не смел, а приложить к ране листья или древесную губку, чтобы остановить кровь, не было времени. У старшего на руке тоже показалась кровь, но он нимало не встревожился и вытер пальцы о конскую гриву. Должно быть, края эти были ему знакомы, и он непрестанно озирался, как бы отыскивая место для привала. Однако нескоро, нескоро ещё замедлили они шаг…

Но вот река, протекавшая по низменной равнине, широко разлилась между болот, затянутых ярко-зеленой ряской. С открытого холма путникам видны были луга и топи, среди них мочажинки и множество озерец, опоясанных рощами. Здесь в реку впадало несколько выбегавших из бора ручьёв. Лес, в котором они, наконец, остановились, был выжжен и на большом пространстве засох; чаща молодой поросли выгорела дотла, и теперь взгляд мог проникнуть далеко вглубь и приметить врага.

Тут старший соскочил с коня, бросил его, не глядя, и повалился на тёплый песок, утирая обеими руками пот, выступивший крупными каплями на лбу. Он устал, грудь его высоко вздымалась, лицо, которого он коснулся окровавленными пальцами, было все в крови.

Взглянув на него, мальчик в ужасе вскрикнул.

— Что ты, Герда? Или ты не мужчина? Или мать твоя ошиблась, не надев на тебя юбку и платок? Из-за капли крови так пугаться и поднимать шум?

Тогда мальчик показал на его лицо.

— Я испугался за вас, отец, а не за себя, — сказал он, — хотя у меня поршень полон крови. У вас все лицо окровавлено.

Старший посмотрел на свои руки и, ничего не ответив, засмеялся.

Между тем Герда, усевшись на землю, снял поршень и принялся его отчищать, потом протёр рану и приложил к ней древесную губку. Отец равнодушно поглядывал на него.

Потом молча достал из сумы сушёное мясо, лепёшки и разложил их на земле. Перед тем он сходил к реке, умылся и, зачерпнув пригоршней воды, попил. По его примеру и Герда поплёлся к воде. Молча сели они за еду… Лошади лениво паслись на скудной траве…

Из лесу вылетела сорока… повисла на сухом суку над головой старшего, склонилась к нему и застрекотала… Она казалась рассерженной, хлопала крыльями, подлетала все ближе… что-то кричала, как будто сзывая на помощь других. Подоспела на подмогу вторая, третья… Громко вереща, они то подлетали, то садились возле них. Наконец, рыжий, собравшийся вздремнуть, потерял терпение, натянул тетиву и выстрелил. Однако не подбил он ни одной: сороки с криком улетели; покружившись немного, они вернулись и снова застрекотали над ними. Герда сидел, подперев голову руками: он караулил лошадей. Небо было чистое, лес молчал, только роями вилась в воздухе и жужжала мошкара, ожившая под лучами солнца.

После короткого отдыха путники снова сели на коней. Отец обернулся к сыну.

— Там ни о стрелах, ни о крови, ни о чём ни слова… Лучше всего ничего не говори, будто ты немой. Они называют нас немцами, хотя мы понимаем их язык… Ты слушай, о чём они будут говорить, — это всегда пригодится, — но прикидывайся, будто тебе речь их неведома… Молчать — оно всегда лучше.

Он выжидающе посмотрел на сына, мальчик ответил ему взглядом. Они ехали все дальше и дальше. Солнце уже клонилось к западу. Высокий берег реки постепенно понижался, в воздухе повеяло сыростью, и густая тень окутала чащу, когда вдали, за стеной леса, показался сизый столб дыма.

Увидев его, старший вздрогнул — от радости или от страха? Мальчик тоже смотрел на дым, не отрываясь, они поехали тише.

Вокруг простирался старый, высокий и густой бор, вдоль реки, зажатой в тесном русле, узкой полосой тянулись луга. Вправо открылась поляна, заваленная кругом срубленными деревьями. За поляной, обнесённые высоким тыном, стояли какие-то шалаши или избушки, сложенные из жердей и хвороста, — из них-то и поднимался этот сизый столб. Путники подъехали ближе и теперь могли лучше их разглядеть.

Строения стояли прямоугольником на высоком берегу реки, тщательно укрытые со всех сторон. С поляны они были огорожены брёвнами и тыном, глубокими рвами и вбитыми в землю сваями. На одной свае торчал побелевший, выжженный солнцем и омытый дождями конский череп.

Избушки, крытые дранкой, камышом или ветками, были плетёные из хвороста, перевитого между кольями. Только посередине возвышался срубленный из гигантских брёвен хозяйский дом; к нему с обеих сторон примыкали сараи, окружавшие усадьбу кольцом, внутри которого находился небольшой дворик. Подъехав к тыну, рыжий остановил лошадь, высматривая, не покажется ли кто. Нигде не было видно ни души. Он ещё раздумывал, как дать о себе знать, когда заметил на берегу громадный камень, лежавший тут с незапамятных времён, и сидевшего на нём старика, который давно уже издали наблюдал за ними.

Он был весь в белом, в одной только лёгкой одежде из грубого полотна. Ноги его были босы, седая голова обнажена. Длинная, окладистая борода закрывала до пояса его грудь. В руке он держал высокий белый посох. Рубаха, подпоясанная красным кушаком, опускалась до колен. Ни оружия, ни украшений не было на нём. У ног его лежали два пса, похожие на волков; притаившись, они припали к земле, не сводя с путников налитых кровью глаз, но не двигались с места, только вздрагивали, выжидая, когда можно будет броситься…