- Доброе утро, милый, - улыбнулась она, глядя сквозь него. - Донна сегодня приготовила омлет по-японски. Интересный вкус. Впрочем, если тебе не понравится, есть ещё телячий паштет с базиликом и тосты.

- Ага, спасибо, - зевнул Морган и плюхнулся на стул. Оттолкнулся пятками от перемычки стола, отклонился назад, зажмурился. - Всё замечательно. Даже не знаю, что выбрать.

- Тогда я сообщу Донне, чтобы она принесла что-то на своё усмотрение, - невозмутимо откликнулась Этель. - Как ты спал?

- Так себе. Хм… А отец ещё не вставал?

- Звонила Гвен, обещала заглянуть к тебе на днях на работу, - так же ровно ответила она. - Что же касается Годфри, то мне он о своих планах не сообщал… Морган, милый, что с тобой происходит?

- А? - Он с трудом разомкнул веки и уставился в потолок. - С чего ты взяла, мам?

- В последний раз ты так раскачивался на стуле, когда мисс Льюис сфотографировала тебя голым после хэллоуинской вечеринки.

- Ну, голым я не был, шляпу на меня всё-таки напялили, и вообще Кэндл тогда обещала… Мам! - Морган едва не свалился со стула, но вовремя дёрнулся вперёд и схватился за край стола. - Ты-то откуда про это узнала?!

Этель мягко улыбалась поверх чашки кофе. Едва заметные морщинки паутиной расходились вокруг глаз.

- Мисс Льюис прислала фотографии мне первой, разумеется. Мы с ней сошлись на том, что ты просто очарователен, но восемь коктейлей - это немного слишком. Так что беспокоит тебя на сей раз, Морган?

- Не фотографии, - только и смог он вытолкнуть из себя и отвёл взгляд. Глаза Этель, так похожие на его собственные и выражением, и особенным холодным цветом, словно душу вытягивали.

- Это связано с Годфри?

Морган хотел сказать нет, но потом вспомнил Кэндл, её расследование, исчезающие с плана земли, розарий миссис Паддлз, поручение отца, масляную улыбку Найджелла Гриффита… и немигающий птичий взгляд за плечом - под кантри-блюз в салоне старенькой “ширли” и мелькающие за окном болота.

- Не знаю, мам. Правда, не знаю. Надеюсь, что нет. - Морган ослабил узел галстука и поднялся со стула. - Я пойду на работу. Позавтракаю там, извинись за меня перед Донной.

- Хорошо, - кивнула Этель царственно, и взгляд её потеплел. Зимнее небо - весеннее небо. - Морган, я всегда на твоей стороне. Что бы ни случилось.

- Я знаю, мам, - махнул он рукой, чувствуя себя неловко. - Спасибо.

До мэрии он добрался быстрее, чем планировал, потому что выгнал “шерли” из гаража впервые за несколько дней. В офисе пока был только Оакленд, зевающий и потягивающий кофе. Морган бросил купленный по дороге пакет с фастфудом на стойку и запихнул мокрую куртку в пустой шкаф.

- С утречком, - пробасил Оакленд. Стандартная белая чашка с гербом Фореста казалась в его руках крошечной. - Чего так рано, а?

- Я на машине, - улыбнулся Морган невольно. - А ты?

- У Мэй зубки режутся, - мрачно сообщил Оакленд. - Думал, что хоть на работе с утра подремлю, но почему-то сел разбирать запросы. Привычки, чтоб их.

Морган не выдержал и расхохотался:

- Идеальный сотрудник. А Кэндл ещё не пришла?

- Её ж сегодня не будет, - удивился Оакленд. - И ещё дня четыре, как минимум. Она ж в Пинглстон упилила, там судебное заседание. Ты что, забыл?

- А… - растерянно откликнулся он, смутно припоминая разговор недельной давности. - Да, как-то из головы вылетело.

Без Кэндл офис не то чтобы опустел, но стал менее ярким - точно. Ривс первое время радовался, что над ним никто не подшучивает, но потом явно загрустил. Посетители тоже будто бы выдохлись - в один день пришло всего пятеро, а на следующий - вообще трое. Морган внаглую этим пользовался и ускользал домой раньше на полчаса, а то и на час. До ужина поднимался к матери и слушал, как она музицирует, а ближе к ночи садился перепечатывать мемуары О’Коннора. Почерк у старика был разборчивый, по-школьному аккуратный, но предложения часто обрывались на полуслове, а поля изобиловали пространными вставками, написанными вдоль. В основном О’Коннор живописал своё детство и юность, простые радости и печали, немало внимания уделял и красотам Форреста. Но некоторые пассажи настолько выбивались из текста по стилю и содержанию, что Морган подолгу зависал над ними, пытаясь понять, что к чему. Написанные на той же коричневатой бумаге, теми же выцветшими чернилами, тем же почерком, они напоминали фрагменты из художественной книги, случайно затесавшиеся в обычный дневник.

“…били его без всякой жалости.

Сперва кулаками, потом ногами, потом кто-то с жестокою радостью выдрал из забора жердь и начал охаживать несчастного по бокам. Другие вскоре последовали этому дурному примеру. А он только прикрывал рукою голову и приговаривал: “Пожалейте, чадушки, не берите греха на душу”.

Такой большой! Мог бы, пожалуй, любого из них одной рукой о колено переломить, но - терпел. Видно, именно потому, что мог.

Кто из них приволок револьвер из дому, я так и не понял. Да любой мог - после войны, чай, у каждого висело дома на стене ружьецо. А вот выстрелила дёрганная рыжая девица. По дурости выстрелила, сама первая испугалась и повисла на шее у М-ра, заливая ему жилетку слезами.

А тот, большой, сильный, завалился вдруг набок. Шея у него была разорвала пулей в лохмотья, а позвонок перебит.

Юными палачами сей же миг овладел глубокий страх. Они прыснули в разные стороны, как перепуганные цыплята. Остался только М-р, спокойный и равнодушный. Он подобрал револьвер, осторожно обтёр его платком, размахнулся и зашвырнул в середину пруда, а затем неторопливо направился к парку.

Впоследствии я долго выспрашивал у всех, рискуя быть уличённым в подглядывании, за что же били того, большого. И никто не мог мне толком ответить. Я так полагаю, что вся его вина была в безответности и доброте. Он жил в одиночестве у края болот, сам, по велению души, прибирал ближние улицы и превосходно тачал сапоги, коими не брезговал и господин мэр. По субботам он пил эль в пабе у площади, а затем ночью возвращался через весь город с керосинкой в руках, разгоняя мрачные тени.

Хоронили его нелепо. Подходящего по размеру гроба не сыскалось, да и могилу выкопали не слишком широкую. Его завернули в белое полотно, боком уложили в яму и засыпали землёй. Больше всех по нему убивалась та мелкая рыжая девица, которая его и застрелила. Она единственная надела не траур, а какое-то неуместное яркое платье, то ли оранжевое, то ли жёлтое, и сама стала как трепещущий на ветру огонёк. Она покачивалась, прижимая кулачки к груди, и плакала навзрыд. М-р пытался её приобнять, но она его оттолкнула; и, когда священник отчитал последнюю молитву, и все разошлись, осталась там, на кладбище. Пришла и на следующий день, и через день - тоже. А потом, кажется, подхватила на ветру лихоманку и слегла. Что было с ней дальше - не знаю.

М-р год спустя женился на какой-то своей троюродной кузине, точь-в-точь на него похожей.

Давеча я попробовал найти могилу того, большого, но не сумел. Одно место показалось мне похожим, но на памятнике было женское имя. Впрочем, в том могла быть повинна не моя дурная память, а привычки города - с каждым годом он всё больше отстраняется от нас.

Очень много теней в последнее время.

Страшно…”

Морган поставил точку и откинулся в кресле.

- Очень много теней, - повторил он вполголоса, словно пробуя слова на вкус. - Очень много теней…

Дневники так увлекли его, что он снова засиделся до полуночи. Часов в десять послышался тихий стук - сперва показалось, что со стороны окна, но затем выяснилось, что это Донна хочет узнать, не спустится ли он к чаю. Морган только отмахнулся, а когда снова посмотрел на часы, было уже четверть первого. Снилось ему что-то тяжёлое и липкое, и, наверно, поэтому он проспал, впервые за долгое время. На работу прибыл последним. Заглянул в приёмный зал, с облегчением убедился, что никаких разгневанных посетителей, штурмующих пустую стойку, и в помине нет, и, уже повеселев, прошёл в офис.