Недалеко от избы Любавы Хозроя встречает один из его тайных соглядатаев.

— Все в порядке, господин, — сообщает он, — русы спят. Все ночуют на сеновале, так что Любава с матерью в избе одни.

Хозрой не теряет ни минуты, все им продумано заранее. Десяток варягов, которым он хорошо заплатил, осторожно перелезают через плетень. Четверо из них с обнаженными мечами замирают возле сеновала, остальные подкрадываются к избе. Вот они подпирают колом дверь, обкладывают стены сухим мохом, поливают его дегтем. После этого четверо с луками в руках прячутся в кустах напротив окон, двое остаются возле стены. Вспыхивает едва заметный огонек, пахнет дымом. Внутри избы раздается собачий лай, варяги, спрятавшиеся в кустах, натягивают тетивы своих луков, но спустить их не успевают. В воздухе свистят стрелы, и все четверо падают мертвыми на сухую траву. Двое поджигателей бросаются к плетню, но стрелы неизвестных стрелков догоняют их на полпути. Четверо викингов, стоящих возле дверей сеновала, бросают мечи и хватаются за свои луки, но поздно: они тоже разделяют участь остальных своих товарищей, пережив их лишь на несколько мгновений.

Хитер и изворотлив хазарин Хозрой, но он не учел, что хитры и другие. Сотник Ярослав, поселившись у Любавы с четырьмя дружинниками, шести остальным велел днем находиться в другом месте, а ночью тайно и бесшумно пробираться через зады подворья к избе и не спускать с нее глаз. И все случилось именно так, как рассчитал русский сотник. Когда стоявший в стороне Хозрой увидел появившихся на подворье шестерых русичей с луками в руках и выскочивших с сеновала еще четверых с обнаженными мечами, он понял все, И он бросился в темноту, как тать, преследуемый сторожами.

Голос священника звучит тихо и проникновенно:

— Дочь моя, уже не первый раз предупреждаю я об опасности, но ты не внемлешь словам моим, все боишься защитить себя и сына,

Ольга удивленно вскидывает глаза.

— Защитить сына? Но что ему угрожает? Святой отец, ты что-то знаешь?

— Дочь моя, смотри, ты можешь опоздать в борьбе с недругами…

— Я слушаю тебя, святой отец.

В глазах священника зажигается радостный блеск. Вот тот долгожданный миг, когда он вложит в ее смятенную душу свою волю.

— Беда грозит не только тебе, но и сыну. Я знаю лишь один способ спасти Святослава. Но он потребует от тебя истинно материнской мудрости и твердости. — Григорий замолкает, внимательно смотрит на Ольгу.

— Продолжай, — глухо говорит княгиня.

— Твой сын должен находиться там, где его не достанут никакие враги, Разве по договорам с Византией, заключенным князем Олегом и князем Игорем, Русь и империя не должны помогать друг другу?

Ольга грустно усмехается.

— Я знаю эти договора, святой отец. Но Русь еще никогда не просила помощи у империи, зато сколько раз молила об этом Византия. И сколько раз посылала Русь ей на помощь свои дружины, проливала свою кровь за ее интересы. Я не нуждаюсь в помощи империи, святой отец.

— Ты не так поняла, дочь моя. Не Русь будет просить помощи у Византии, а ты, мать и христианка, попросишь убежище для своего сына у патриарха, но для этого ты должна крестить сына. Первый среди христиан не может приютить у себя язычника.

Глаза Ольги широко открываются.

— Крестить? Кто мне это позволит?

— Мы сделаем это тайно, дочь моя, о крещении будут знать только двое — ты и я.

Ольга задумывается. Священник принимает это за смятение и колебание и спешит закрепить успех, тотчас велит служке принести купель и все необходимое для крещения.

— Приступим, дочь моя? — осторожно спрашивает он.

Ольга не успевает ответить. Полог шатра распахивается, на пороге вырастают фигуры воевод.

— Прости, великая княгиня, что тревожим, — говорит Ратибор. — Мы проверяли стражу и видели, как к твоему шатру скользнула тень. Потому и решили узнать, все ли у тебя спокойно.

Взгляд воеводы останавливается на купели, лежащих на столе евангелии, кропиле, большом кресте.

— Что задумал, ромей? — грозно спрашивает Ратибор.

Григорий выпрямляется перед воеводой во весь свой рост, берет со стола крест-распятие, выставляет его перед собой.

— Не богохульствуй, язычник! Не мешай творить святой обряд!

— Святой обряд? — Воевода отшатывается и хватается за меч.

— Остановись, воевода, — устало говорит Ольга и машет рукой Григорию: — Иди отдыхать, святой отец. А вы, Асмус и Свенельд, проводите его.

Когда в шатре остается один Ратибор, Ольга откидывается на спинку кресла, звонко, весело смеется. От неожиданности Ратибор вздрагивает.

— Прости, великая княгиня!

— Я смеюсь над ромеем, — говорит Ольга. — Смешны и жалки эти иноземцы в своем самолюбовании и кичливости. Ромей думает, я не вижу, что он хочет править через меня Русью.

— Он опасен, великая княгиня, — замечает Ратибор.

— Знаю, воевода. И потому не хочу рисковать жизнью сына. Сегодня утром ты возьмешь княжича к себе в дружину. Мудрейший из русичей — Асмус — его дядька, так пусть еще и храбрейший из воинов станет ему учителем. Пусть уже сейчас знает княжич друзей и врагов Руси, пусть отроком познает жизнь и думы русичей, пусть с детства растет заступником земли русской.

— Ты правильно решила, великая княгиня, — дрогнувшим голосом говорит Ратибор. — Пусть сама Русь будет учителем и воспитателем юного княжича, а тысяцкий Микула станет ему наставником и другом. Но что делать с ромеем?

— Забудь о нем, воевода. Ромей хитер, льстив и вероломен, но таковы все, кто правит новым Римом, нашим извечным недругом. А чтобы побеждать врагов, их надо знать, причем не только то, что они говорят и пишут о себе, но и что скрывают. Я многое узнала у ромея, но сколько еще хотелось бы и понять! Я хочу познать, как живет империя, как управляют базилевсы своими двунадесятью народами, как собирают они налоги, как борются со смутами. Так пусть мой святой отец, сам того не ведая, послужит не только новому Риму, но и Руси…

Деревянный пол скрипит и прогибается под тяжелыми шагами князя Люта, который, заложив руки за спину, ходит из угла в угол перед стоящим в дверях тысяцким Микулой.

— Я не звал тебя, киевлянин. Разве мои гридни не сказали, что после обеда я всегда почиваю?

— Сказали, князь. Но что значат слова гридней, коли брат нужен брату?

— Я не брат тебе, тысяцкий. Но раз ты пришел, готовься держать ответ за свои дела. О них я хотел говорить с тобой вечером, но ты сам ускорил этот разговор.

— Слушаю тебя, князь.

— Вчера утром на подворье Любавы, дочери покойного сотника Брячеслава, найден десяток побитых стрелами варягов. В этой татьбе ярл Эрик обвиняет тебя, тысяцкий Микула. Он требует на тебя управы.

Нахмурив брови, Микула пристально смотрит на Люта.

— Управы требует только варяжский ярл или ты тоже, полоцкий князь?

— Пока только ярл.

— Князь, я привык отвечать за свои дела. Но сейчас у нас есть другое, более важное.

Микула подходит к открытому окну, расстегивает широкий пояс, кладет его вместе с мечом на лавку, начинает снимать кольчугу. Замерев от удивления на месте, Лют смотрит, как тысяцкий стягивает с себя вначале кольчугу, затем рубаху и, обнаженный по пояс, становится в поток солнечных лучей, льющихся через окно в горницу.

— Смотри, князь, — говорит он, поднимая руку.

И в лучах солнца под мышкой у тысяцкого Лют видит выжженное каленым железом тавро: длинный русский щит и скрещенные под ним два копья. Это тайный знак, наложенный в грозовую ночь на днепровской круче. Точно такой же знак уже двадцать лет носит на своем теле и полоцкий князь.

— Здравствуй, брат, — тихо говорит Лют. — Прости за обидные речи, что слышал от меня. Почему сразу не сказал, кто ты?

— Потому что ты знал меня только как посла великой княгине Ольги. Но сегодня утром прискакал ко мне гонец от главного воеводы Ратибора с вестью о раде наших другов-братьев и взятии Искоростеня. Потому, княже, я буду говорить с тобой от имени рады и воеводы Ратибора, ставшего после смерти князя Игоря нашим первым и старшим братом. Не великокняжеский гонец, а твой брат будет говорить с тобой.