– Приехали.

Алексея Петровича вытащили из кабины и снова куда-то поволокли. Сквозь зловонную жижу, через какой-то ядовитый туман, через гной, через смрад. И, наконец, сбросили в сточную яму. Сладко запахло фекалиями. В углу испражнялся огромный удав. На потолке дрожали жидкие пауки. Алексей Петрович почти уже терял сознание. Он прислонился спиной к склизкой стене и скользил вниз, в коричневую, хлюпающую под ногами жижу.

Вдруг напротив в стене загремел засов, ржаво заскрипели петли и из щелей открывающейся двери брызнула радуга. И в сиянии нестерпимого и обжигающего на пороге появилась индианка.

– Ну, вот мы с тобой и на земле.

Мортира воспаленного сознания выстрелила самолетный сортир, петарда разорвалась и погасла. Да, блядь, это была та самая стюардесса с авиалайнера «Air India»!

– Там же больше нельзя было нигде, – зашевелил вздувшимися почему-то вдруг губами Алексей Петрович.

– Ладно, раздевайся.

– Но… здесь нету даже стула.

– Здесь зато есть стол!

В дверном проеме загрохотало и из радуги выехал цинковый стол. Удав опять закряхтел.

– Не бойся, он не тронет, – кивнула на удава стюардесса.

Она скинула униформу «Air India» и осталась лишь в одних розовых чулках. Осторожно и медленно легла на стол. Усмехнулась:

– Давай быстрее.

– Но… Но…

– Что?

– Я женат, – мучительно выговорил Алексей Петрович.

Она засмеялась.

– Но ты же ищешь отца?

Алексея Петровича как пронзило.

– Кто ты?

– Сломанная женщина Девадаси.

– Девадаси?

– Я из касты неприкасаемых. Твой отец космонавт, а мой – кабаривалл, он убирает нечистоты здесь, в Пахарганже.

– Блядь, я так и знал…

– Да, я храмовая проститутка, самая последняя из женщин.

Алексей Петрович закрыл лицо руками и захотел в Москву. Но Москва его не захотела.

«Олечка, где ты?»

– Ты просто должен прорваться сквозь свою иллюзию.

– Я люблю свою жену!

– А отец?

– Это же миф об Осирисе и Исиде!

– А ты уверен, что Ольга Степановна собирает сейчас оставшиеся после тебя куски? Украину, Казахстан…

Девадаси затрясла ляжками и захохотала. Пауки на потолке задвигались и замигали. Удав стал отползать от своего говна, лениво расправляя толстые кольца.

– Запомни, – сказала Девадаси. – Это всё тлен. Ты будешь жив как русский, пока будет жива твоя вторая родина, где все, что ты думаешь невинно.

– Это из Музиля?

– Почти.

– А как же отечество?

– Сначала родина, – сказала Девадаси.

И раздвинула ляжки.

Звездохуй встал. Стены исчезли. Исчез гадкий пол. Исчез цинковый стол. И зацвели фиалки. Небо обнажилось и звезды распались. Засквозило космосом. Закрутились индуистские свастики. Зашумели Могольские сады и налетели миллионы градусов Цельсия. Глаза индинки заблестели. Взвился и ужалил поцелуй. Загремело термоядерным синтезом. Центростремительно устремилась Украина, а вслед за ней Белоруссия и Казахстан. Гигантская воронка гаммадиона засасывала.

– Да, да, в пизду, – тихо подтвердила Девадаси.

Узкий и влажный, широкий и горячий, нежный, засасывающий и отпускающий ход. Туда, сюда, спираль Трисмегиста, ввинчиваться вправо, ввинчиваться влево, о, грандиозный звездный бобслей! Ебаться стало легко, уже сливались воедино Япония и Чикаго, нарастала Москва, красная, сладкая, все слаще, слаще, и…

И!

Ослепило вдруг черной оспой, вывернуло в оргазм, ухнуло… И во всем своем блеске, во всей своей нестерпимой славе Звездохуй вылетел в Кхаджурахо.

На зеленой поляне сидели слоны. В руках у них были тимпаны и ситары. Они пели Рагамалу и улыбались. Красное дерево лениво разбрасывало свои лепестки. В отдалении стояли храмы.

Маленький мальчик мёл аллею метлой. Другой собирал опавшие лепестки в широкие целлофановые пакеты. Третий поливал из шланга газон. Небо было прозрачно голубым.

– Лингам там, – сказал слон в золотом тюрбане.

Он показал рукой на высящийся за деревьями храм.

Как мало искренности, как мало добра, как мало милой и доброй сердцу сентиментальности. Где Арктика и моржи? Где русское – белое, красное и золотое? Русское – в бороде и без бороды? С его «ага», «ну-ну», «конечно-конечно»? Где русское, что хотело спасти мир?

– Оно есть, Алексей Петрович, есть, – пели слоны. – Оно скрыто в центре Земли, как огненное заебательское ядро, как опиумная трубка во рту Колумба, как последняя зажигалка у нищего.

Они пели на санскрите, но Алексей Петрович все понимал. И на душе у него было и сладко, и горько, и еще – на самом дне – какая-то благодать, как будто грязь и несовершенство мира, боль его, страдание и распад…

– Пойдем же, – тихо сказали мальчики.

Они взяли Алексея Петровича за руки и повели.

О, весна жизни! Безоблачное небо, исчерченное ласточками, старая улица, где ты жил когда-то, деревянный домик на окраине Москвы, бабушка, трехколесный велосипед, георгин на руле, собака Мурзик, тетя Поля, высовывающаяся из окна, колючие ягоды крыжовника, настольный теннис, алкоголик Жека, как трудно взбираться на вишню, батоны хлеба по тринадцать копеек, выжигание увеличительным стеклом, воровство яблок, трехгранная призма, радуга на стене, земляника в овраге, глупая учительница по литературе, лодочная станция, ляжки учительницы, как вы загорали на пляже с отцом, тцом, тц-ом-мм….

В храме было тихо, прохладно. Еще на входе мальчики, поклонившись, оставили Алексея Петровича одного. Постепенно глаза привыкли к темноте и он разглядел украшенные резьбою своды. Боги и богини занимались любовью, стоя на цыпочках, на голове, на хоботе, на пятках, сидя и лежа, сзади и спереди, сверху и снизу, в воздухе паря… В глубине храма в нише светилась лампадка. За ней возвышался каменный столб.

«Лингам!» – догадался Алексей Петрович.

Каменный символ фаллоса, предтеча отца, лингам возвышался на блюде йони,[3] лингам открывал вход в центр Земли.

Она знала, что он ей изменит. Она ехала в трамвае, троллейбусе, такси, в автобусе, на метро и на маршрутке. Машины перемещали ее, но Ольга Степановна оставалась в себе.

Ходок в чужие земли, отказавшийся от жизни и от смерти, где ты? Знаешь ли ты, что уже зачат сын твой? Глубоко под сердцем светится точка огня и она разрастается с каждым днем, эмбрион, возникающий из адгезии, какое имя дашь ты ему, сын Геба, бога Земли, и Нут, богини Неба, именем Осирис, братом своим расчлененный на куски, рассеянный по свету, как русский бог стал ты везде, и в Японии, и в Чикаго, наделяешь семенем Индию, о, я знаю, где скрыт ты, и не хвалю за измену, последняя шлюха, богиня смерти Кали, жена разрушителя Иванова… Где ты, Алеша?

Но он рос, рос, рос – плод своего отца.

Она сошла с трамвая, с троллейбуса, вышла из метро, соскочила с подножки маршрутки, поднялась на лифте, включила газ, варила и верила, пела и смеялась, и плакала, плакала, плакала…

Была ночь, был день, стекло окна двоило дома, широкополая птица перелетала с башни на башню, зазывала реклама, купите ботинки, звонил Муклачев, предлагал жениться, Муклачев любил ее с детства, с детского сада, со школьной парты, а она любила Алешу, его нет уже пять месяцев – говорил Муклачев – он погиб, и снова предлагал жениться, жениться, жениться, он видел живот, он готов был растить не своего сына, Муклачев в отличие от Иванова Россию любил, он обожал русских женщин, он хотел, чтобы было два брата, русский и еврей, старший и младший, он любил Ольгу Степановну, дарил ей гортензии и знал горечь горчиц, которыми она его угощала, доставая из холодильника, приправа к говядине, которую он принес, чтобы плод рос, рос, рос, чужой сын, живущий в теле своей матери вниз головой, почему все так неправильно устроено в мире, почему так несовершенен мир?

Ольга Степановна накрывалась с головой, переворачивала на бок живот и лежала рядом с ним, с животом, как с собой, был скрыт там ее сын, билось сердце сына Алеши, он уже толкал ножками, если бы ты был рядом, Алеша, ты бы прижался к моему животу и слышал бы своего сына, она включила ночник, полоса из-за штор, на улице было тихо, снег поднимался вертикально вверх, тихие мягкие снежинки, как ты целовал, Алеша, как мы поехали тогда на озеро, как ты смешно закидывал удочку, а я плевала на червяка, как я учила тебя собирать грибы, грибы. Мальвина, где ты, Алеша?