Оба приказчика переглянулись и невольно склонились над своими ящиками. А Роза промолчала, она лишь едва заметно улыбнулась от смущения, но всё с той же складкой на переносице.

Бенони положил ткань на место. Должно быть, он нарушил какие-то приличия, уж слишком глубока была на сей раз складка на переносице, впрочем, он употребил такое изысканное выражение «мануфактура», ведь это не называется говорить неприлично...

А Мак стоял в своей конторе у окна и продолжал размышлять о долговой расписке. Он чуть насвистывал, один глаз у него был открыт, другой прищурен, словно он прицеливался. Добряк Бенони желает заверить расписку в суде, но найти её не может, потерял, говорит. Ох, Бенони, Бенони, пусть он на всякий случай пошарит хорошенько в своей укладке, наверняка найдёт. И документ прямиком отправится в суд.

Внезапно Мак распахнул дверь и кликнул Стена, своего приказчика:

— Доставь полкадки морошки на первый же почтовый пароход, что пойдёт к югу. Я получил заказ. И пусть бочар12 хорошенько проверит клёпки. А адрес прежний, как и три года назад: Будё13, помощнику судьи.

Настал сочельник, и Бенони справлял его у Мака, а вот Роза, та уехала домой к родителям. Уехала, даже не сказав Бенони «до свидания», зато домоправительнице Мака было поручено передать на словах множество приветов.

Короче, в белой гостиной у Мака настроение царило далеко не праздничное. Бенони привык здесь к другому. Когда он справлял Рождество один, он между рюмочками пел какие-нибудь псалмы и читал молитву. А сегодня в этой гостиной была какая-то недобрая пустота, даже стульев не осталось, одни кушетки, а стулья все перекочевали в столовую, где накрывали стол к ужину.

По стародавнему обычаю Мак велел зажечь люстру с сотней хрустальных подвесок, сам он расхаживал по гостиной в нарядной одежде, в шитых жемчугом туфлях и неторопливо покуривал длинную трубку. Сегодня он не вёл разговоры о ценах на рыбу, о торговле и о наживе, как вчера и позавчера, а, сообразуясь с праздником, говорил о всяких пустяках, рассказывал либо истории, которые вычитал из газет, либо про своего дедушку, который одно время жил в Голландии. Вдобавок он время от времени подносил Бенони рюмочку вина и сам выпивал с ним за компанию.

Тут экономка распахнула двери и сказала, что, мол, пожалуйте к столу. Мак пошёл первым, а за ним Бенони.

В столовой тоже было очень светло, мало того, что люстра под потолком, так ещё и четыре пары светильников на длинном столе.

Тем временем экономка распахнула двери в кухню и сказала:

— Милости просим, заходите.

И в столовую размеренно и чинно вошли слуги и жители посёлка — огородники, оба кузнеца, портовые рабочие, пекарь, бочар, приказчики из лавки, два мельника, почти все с жёнами, ещё кухарка, скотница и горничная Эллен, а совсем под конец два седоволосых бедняка, живущие на хлебах у общины, — Менза и Монс. Из обоих этих стариков первым явился в Сирилунн Монс, чтобы прокормиться положенные три недели. Тому уже минуло много лет, Фердинанд Мак был тогда ещё женат, и дочь его Эдварда была ещё маленькой девочкой. Но когда истекли три недели, Монс отказался переходить к другому кормильцу. С обнажённой головой предстал он перед Маком и госпожой Мак и попросил разрешения остаться здесь. «Оставайся!» — повелел Мак. О, Мак, этот важный господин, был не из тех, кто гонит от себя людей. И Монс остался в усадьбе, заготавливал дрова, говорил с самим собой и был вполне доволен жизнью, а еду и одежду он имел в полном достатке. Монс был высокий сутулый старик, эдакий длиннобородый Моисей с кривым носом, добрый и незлобивый как дитя. Так миновало двенадцать лет, госпожа Мак умерла, дочь Эдварда выросла, а спина и руки у Монса до того обессилели, что он уже не мог больше обеспечить дровами все печи Сирилунна. И тогда он по собственному почину свёл дружбу с Фредриком Мензой, который был одних с ним лет и такой же немощный, свёл, чтобы кто-нибудь подсоблял ему заготавливать дрова и чтоб было с кем перемолвиться словом, когда рубишь. И Фредрик Менза точно так же заявился к Маку и дочери его Эдварде и, сдёрнув шапку с головы, попросил разрешения остаться. А Мак был всё такой же, что и двенадцать лет назад, и он сказал: «Оставайся». С того дня оба нахлебника зажили в Сирилунне, держались вместе, заготавливали дрова и мало-помалу впадали в детство. Но если Монс был крупный и при богатырских плечах, то Фредрик Менза был высокий и тощий на особицу, и, может, именно поэтому у него уродилась такая миленькая и ладненькая дочь, что, выросши, стала горничной в Сирилунне, а потом вышла замуж за младшего мельника...

Словом, за праздничным столом пустых мест не осталось. И для всех были серебряные ложки и серебряные вилки, что для богатых, что для бедных.

— А почему это с маяка не пришли? — спросил Мак.

— Мы их просили.

— Ну так попросите ещё раз.

Эллен, горничная, смазливая и расторопная, мгновенно выскочила за дверь, чтобы привести смотрителя маяка с женой. В ожидании никто не ел, только пропустили по рюмочке, которыми обносил Стен-Приказчик.

Смотритель и его жена были скромная, ничего не значащая чета, одетая по своему скудному достатку в ветхое, старомодное платье, а на их лицах долгая безрадостная жизнь и губительная праздность при маяке наложили вечную печаль слабоумия. Они настолько устали друг от друга, что начисто утратили способность держать себя вежливо или даже просто передать один другому тарелку.

У дальнего конца стола сидела жена младшего мельника, ей полагалось опекать обоих нахлебников, потому что сами они уже мало что понимали. Хо-хо, вот двадцать лет назад и она блистала красотой в покоях Сирилунна, но за эти годы заметно растолстела и у неё вырос второй подбородок. Впрочем, и сейчас она неплохо выглядела, и кожа у неё была нежная, словом, никаких примет старости. Дальше сидела Якобина, что была замужем за Уле-Мужиком. Родом Якобина была с юга, из Хельгеланна, смуглая, узкоглазая, ещё у неё были самые кудрявые волосы среди всех здешних, почему и прозвали её Брамапутрой14. И кто бы мог подумать, что именно дряхлый смотритель маяка в весёлый час придумал для неё это прозвище.

Мак сидел, окидывал взглядом стол, он хорошо знал всех сидящих за этим столом, особенно — девушек и женщин, и каждое Рождество он сидел во главе стола, глядел на знакомые лица и предавался воспоминаниям.

Хотите верьте, хотите нет, но даже у жены младшего мельника ходуном ходила пышная грудь, и она была полна воспоминаний. Хотите верьте, хотите нет, но даже Брамапутра засверкала глазами и покачала кудрявой головой, и голова у ней тоже была полна воспоминаний. Ещё раз налили вина, и она выпила свою рюмку, и совсем разгорячилась, и выставила ногу далеко под столом. А что до Мака, то по его неподвижному лицу никто бы не догадался, что и он может быть ласковым в чьих-то объятиях, что и у него бывает нежный взгляд. Через равные промежутки времени он поднимал свою рюмку, переводил глаза на Стена, приказчика, и спрашивал: «А ты не забыл подлить всем?». Заметив, однако, что бедный виночерпий сам не успевает проглотить ни кусочка, распорядился по-новому и посадил с другой стороны стола Мартина, второго приказчика. Мак всё умел уладить, и разговор он вёл о разных мелочах, которые могли заинтересовать всех его гостей.

И только два старика, Фредрик Менза и Монс, ничего не слушали, а просто ели, тупо и натужно, как животные. Монс всё глубже уходил головой в свой шерстяной шарф, и тем шире казались его плечи, а голова Фредрика Мензы, напротив, торчала кверху на худой шее, словно у грифа, но разум в ней так же умер, как и у Монса. Похоже было, будто два покойника восстали из гроба и пальцы их успели перенять осторожные движения червей. Если Фредрик Менза обнаруживал на столе нечто удалённое, до чего он не мог дотянуться, он привставал с места, чтобы достать и взять желаемое. «Тебе чего? Чего ты хочешь?» — тихо спрашивала дочь и, толкнув его, совала ему в руку кусок какой-нибудь снеди, что вполне устраивало старика. Монс любовно оглядел блюдо со свининой и начал в нём ковыряться, ему тут же сунули кусок, и Монс увидел, что кусок, который почему-то не давался в руки, теперь у него. Он щедро обмазал свинину маслом и принялся уплетать. Ему сунули ещё ломоть хлеба, могильные черви цепко обхватили хлеб и удержали его. Кусок свинины исчез в два счёта, Монс поискал его взглядом на своей тарелке, но не нашёл. «У тебя ж хлеб есть», — сказала жена мельника, и Монс с полным удовольствием начал поедать хлеб. «Лучше обмакни его в чай», — сказал кто-то, потому что все присутствующие наперебой желали помочь старичкам и позаботиться о них. Тут кто-то обнаружил, что бедняга держит в руке сухой хлеб, и поспешил на выручку с маслом и другими вкусными вещами. Словно выживший из ума великан, словно гора высился Монс и поглощал свою еду, а прикончив кусок хлеба, продолжал отыскивать этот кусок глазами у себя в руке и даже спросил вполне осмысленно: «Его больше нет?». А Фредрик Менза словно попугай повторил: «Его больше нет?» — оставаясь таким же тупым и беспонятливым.