Свой первый робкий луч и сумрак синеватый

Отца открытием нежданным поразил,

Печальный взор его вражды не отразил,

Но ты, от мук еще холодная, над зыбкой

Ланиты бледные ты склонишь ли с улыбкой

И слабым голосом страданий и любви

Шепнешь ли бедному творению: "Живи"?

Нет! Если б даже грудь над ней ты надавила

Движеньем ласковым поблекшего перста,

Не освежить тебе, о белая Сивилла,

Лазурью девственной сожженные уста.

ГРОБНИЦА ЭДГАРА ПОЭ

Лишь в смерти ставший тем, чем был он изначала,

Грозя, заносит он сверкающую сталь

Над непонявшими, что скорбная скрижаль

Царю немых могил осанною звучала.

Как гидра некогда отпрянула, виясь,

От блеска истины в пророческом глаголе,

Так возопили вы, над гением глумясь,

Что яд философа развел он в алкоголе.

О, если туч и скал осиля тяжкий гнев,

Идее не дано отлиться в барельеф,

Чтоб им забвенная отметилась могила,

Хоть ты, о черный след от смерти золотой,

Обломок лишнего в гармонии светила,

Для крыльев дьявола отныне будь метой.

ШАРЛЬ КРО

СУШЕНАЯ СЕЛЕДКА

Видали ль вы белую стену - пустую, пустую, пустую?

Не видели ль лестницы возле - высокой, высокой,

высокой?

Лежала там близко селедка - сухая, сухая, сухая...

Пришел туда мастер, а руки - грязненьки, грязненьки,

грязненьки.

Принес молоток свой и крюк он - как шило, как шило,

как шило...

Принес он и связку бечевок - такую, такую, такую.

По лестнице мастер влезает - высоко, высоко, высоко,

И острый он крюк загоняет - да туки, да туки, да туки!

Высоко вогнал его в стену - пустую, пустую, пустую;

Вогнал он и молот бросает - лети, мол, лети, мол,

лети, мол!

И вяжет на крюк он бечевку - длиннее, длиннее,

длиннее,

На кончик бечевки селедку - сухую, сухую, сухую.

И с лестницы мастер слезает - высокой, высокой,

высокой,

И молот с собою уносит - тяжелый, тяжелый, тяжелый,

Куда, неизвестно, но только - далеко, далеко, далеко.

С тех пор и до этих селедка - сухая, сухая, сухая,

На кончике самом бечевки - на длинной, на длинной,

на длинной,

Качается тихо, чтоб вечно - качаться, качаться, качаться...

Сложил я историю эту - простую, простую, простую,

Чтоб важные люди, прослушав, сердились, сердились,

сердились.

И чтоб позабавить детишек таких вот... и меньше...

и меньше...

СМЫЧОК

У нее были косы густые

И струились до пят, развитые,

Точно колос полей, золотые.

Голос фей, но странней и нежней,

И ресницы казались у ней

От зеленого блеска черней.

Но ему, когда конь мимо пашен

Мчался, нежной добычей украшен,

Был соперник ревнивый не страшен,

Потому что она никогда

До него, холодна и горда,

Никому не ответила: "Да".

Так безумно она полюбила,

Что когда его сердце остыло,

То в своем она смерть ощутила.

И внимает он бледным устам:

"На смычок тебе косы отдам:

Очаруешь ты музыкой дам".

И, лобзая, вернуть он не мог

Ей румянца горячего щек,

Он из кос ее сделал смычок.

Он лохмотья слепца надевает,

Он на скрипке кремонской играет

И с людей подаянье сбирает.

И, чаруя, те звуки пьянят,

Потому что в них слезы звенят,

Оживая, уста говорят.

Царь своей не жалеет казны,

Он в серебряных тенях луны

Увезенной жалеет жены.

. . . . . . . . . . . . . . . .

Конь усталый с добычей не скачет,

Звуки льются... Но что это значит,

Что смычок упрекает и плачет?

Так томительна песня была,

Что тогда же и смерть им пришла;

Свой покойница дар унесла;

И опять у ней косы густые,

И струятся до пят, развитые,

Точно колос полей, золотые...

x x x

Do, re, mi, fa, sol, la, si, do.

Ням-ням, пипи, аа, бобо.

Do, si, la, sol, fa, mi, re, do.

Папаша бреется. У мамы

Шипит рагу. От вечной гаммы,

Свидетель бабкиных крестин,

У дочки стонет клавесин...

Ботинки, туфельки, сапожки

Прилежно ваксит старший сын

И на ножищи, и на ножки...

Они все вместе в Luxembourg {*}

Идут сегодня делать тур,

Но будут дома очень рано

И встанут в шесть, чтоб неустанно

Do, re, mi, fa, sol, la, si, do.

Ням-ням, пипи, аа, бобо.

Do, si, la, sol, fa, mi, re, do.

{* Люксембургский сад (в Париже), произносится Люксамбур (франц.). - Ред.}

МОРИС РОЛЛИНА

БОГЕМА

Сонет

Последний мой приют - сей пошлый макадам,

Где столько лет влачу я старые мозоли

В безумных поисках моей пропавшей доли,

А голод, как клеврет, за мною по пятам.

Твоих, о Вавилон, вертепов блеск и гам

Коробку старую мою не дразнят боле!

Душа там скорчилась от голода и боли,

И черви бледные гнездятся, верно, там.

Я призрак, зябнущий в зловонии отребий,

С которыми сравнял меня завидный жребий,

И даже псов бежит передо мной орда;

Я струпьями покрыт, я стар, я гнил, я - парий.

Но ухмыляюсь я презрительно, когда

Помыслю, что ни с кем не хаживал я в паре.

БИБЛИОТЕКА

Я приходил туда, как в заповедный лес:

Тринадцать старых ламп, железных и овальных,

Там проливали блеск мерцаний погребальных

На вековую пыль забвенья и чудес.

Тревоги тайные мой бедный ум гвоздили,

Казалось, целый мир заснул иль опустел;

Там стали креслами тринадцать мертвых тел.

Тринадцать желтых лиц со стен за мной следили.

Оттуда, помню, раз в оконный переплет

Я видел лешего причудливый полет,

Он извивался весь в усильях бесполезных:

И содрогнулась мысль, почуяв тяжкий плен,

И пробили часы тринадцать раз железных

Средь запустения проклятых этих стен.

БЕЗМОЛВИЕ

(тринадцать строк)

Безмолвие - это душа вещей,

Которым тайна их исконная священна,

Оно бежит от золота лучей,

Но розы вечера зовут его из плена;

С ним злоба и тоска безумная забвенна,

Оно бальзам моих мучительных ночей,

Безмолвие - это душа вещей,

Которым тайна их исконная священна.

Пускай роз вечера живые горячей,

Ему милей приют дубравы сокровенной,

Где спутница печальная ночей

Подолгу сторожит природы сон священный.

Безмолвие - это душа вещей.

1901

ПРИЯТЕЛЬ

Одетый в черное, он бледен был лицом,

И речи, как дрова, меж губ его трещали,