Но вскоре Никита стал в деревне своим человеком. Почти неделю он не выходил из маленькой колхозной кузницы, вместе со стариком Степаном и молодым кузнецом Леонидом Брагиным, сыном Настасьи, ремонтировал инвентарь для уборки сена и хлебов, умело и сноровисто орудуя молотком и клещами, лихо расправляясь с горячим металлом; звонкий и бодрящий перестук несся вдоль улицы за деревню, рождая в лесу целую россыпь веселых отголосков.

В полдень в кузницу приходила Нина и звала Никиту и Леонида обедать.

Однажды она появилась раньше обычного. Никита стоял в дымной полутьме и раздувал мехами угли горна, нагревая добела железный стержень; на его чумазом лице блеснула белая полоска — улыбнулся.

— Вы уже соскучились без меня, герцогиня?

— Очень, господин кузнец, сильно хочу есть, — шутливо ответила она, сторонясь искр, и вздрагивая, и морщась от резких ударов молотка по наковальне.

Кузнецы, с любопытством глядя на нее, сдерживали усмешку: слишком далека была эта девушка в цветистом сарафанчике, в широкополой соломенной шляпе, похожей на мексиканское сомбреро, от такой прокопченной конуры, где навалены в беспорядке плуги, жатки, бороны, груды ржавого лома, подков и болтов и где пахнет горелым железом.

Никита развязал фартук, обмыл в желтой воде сильные руки с закатанными по локоть рукавами и галантно, с поклоном подставил Нине локоть.

— Прошу, сударыня.

Они медленно пошли к дому, спасаясь от зноя в тени изб. За ними, поотстав, лениво плелся Леонид. Нина шагала легко и бесшумно, прямая и строгая, и Никита, покосившись на ее чеканный, немного высокомерный профиль, усмехнулся.

— Ты так гордо идешь, точно тебя ведет под руку сам Ракитин.

Он частенько донимал ее этим именем.

Мина резко выдернула из-под его локтя руку. Длинные, чуть загнутые к вискам брови сердито взмыли вверх.

— Сколько раз я просила тебя не говорить о нем!

Никита мгновенно поддержал ее, воскликнул гневно, в тон ей:

— И верно! На черта я вспоминаю его, сукина сына, негодяя, подлеца!

Нина остановилась.

— Неправда! — сказала она, сердито и с презрением оглядывая Никиту своими темными продолговатыми глазами. — Он не подлец.

— Никита тоже остановился, сокрушенно развел руками.

О, сердце женщины — дикая, непроходимая тайга!

— Я запретила себе думать о нем, — заключила она уже тише.

— Ошибаетесь, повелительница, — мягко и с иронией возразил Никита, снисходительно глядя ей в лицо, затененное широкими полями шляпы. — Можно запретить человеку двигаться, связав ему руки и ноги, можно запретить видеть и говорить, завязав ему глаза и рот, но невозможно запретить ему думать — в этом несчастье, а скорее всего, великое счастье наше. Мы свободны думать все, что хотим! — Нина грустно потупила голову. Он поспешил ее утешить: — Ничего, герцогиня, будет и на нашей улице праздник. Вот найдем себе самых красивых… — И осекся, вздохнув шумно. — Вру! Не найдем, Нина. Самая-то красивая на земле она, вот беда-то… Ох, наделали они нам хлопот, Ракитины, брат с сестрой!.. — Никита был пожизненно, как он выражался, влюблен в мою сестру Тоню, а она вышла замуж за летчика Караванова.

За обедом Никита много и с удовольствием ел, благодарно поглядывая на хозяйку, — тетка Настасья была рада приезду гостей и старалась угодить им, — смешил Леонида и его жену Алену, круглолицую, медлительную красавицу. Потом Никита и Нина вышли под окна, где было свалено свежее сено, накошенное самим Никитой возле огорода, в кустах. Нина певуче, нежно читала Блока:

Никита беспокойно ворочался на сене, вздыхал с огорчением:

— Нельзя мне слушать такие стихи: душа тает, словно воск на огне, и жалко делается себя: ах, не любит, ах, оставлен, ах, несчастненький!.. Мне надо быть твердым, как кремень. Впрочем, читай: душа тоже любит, когда ее гладят по шерстке. — Вдруг он, как бы попомнив что-то, приподнялся, в растрепанных полосах застряли сухие травинки. — Пойдем с нами на озеро. За карасями!

Нина отказалась:

— Ужение рыбы — преступное расточительство времени.

— О! Это — прекрасное расточительство! — воскликнул Никита. — Это магия, колдовство! Ты берешь простой крючок, насаживаешь на него червя и произносишь заклинание: «Взглянь, дунь, плюнь, рыбка, рыбка, клюнь, хорошо бы щука, вот такая штука, можно и карась, только не все враз, окунь угоди, плотвичка погоди, а лягушка пропади!» Потом три раза плюешь и закидываешь крючок в темную глубину, в неизвестность… И замираешь в ожидании. Это ожидание полно философского творческого смысла. Ты спокоен, но душа твоя трепещет, фантазия рисует перед тобой заманчивые картины того, как ты становишься обладателем необыкновенной рыбины, почти кита, и люди завидуют тебе, слагают легенды! Мысль, пробив толщу воды, рыщет в глубине, отыскивает золотую рыбку и подводит ее к крючку, умоляет взять гибельного для нее червячка. В этот миг ты воплощение зла и коварства. Но ты об этом не задумываешься. Весь мир перемещается на крохотный пробковый поплавок… Вот он дрогнул раз, другой — твоя мольба возымела действие! Сердце у тебя останавливается, а руки дрожат. Тут уж не упускай момент, не растеряйся!.. Одно движение, и ты ослеплен серебристым блеском рыбьей чешуи. Плавнички горят, так и ласкают, будто лучи утреннего солнышка. Ты безмерно счастлив!..

Нина отложила Блока, тоже привстала, изумленно глядя на Никиту, с необычайным воодушевлением раскрывающего перед ней пути к счастью.

— Ты годишься в проповедники рыбного дела! — засмеялась она, — И я охотно пошла бы с тобой за карасями, если бы не талия… Тупое сидение с удочкой располагает к полноте, тело, да кажется, и мысли заплывают жиром. А я хочу сохранить стройность…

— Задача, достойная внимания, — живо согласился Никита. — А я пойду набираться жиру. Про запас…

— Когда ты будешь упрашивать рыбку сесть на крючок, присоедини и мою мольбу, — я люблю рыбу, жаренную в сметане. На талию она не влияет.

Никита и Леонид вышли на озеро в ночь. Они разожгли костер, набросали еловых веток и легли на них. Леонид, пошедший на рыбалку лишь из уважения к Никите, тотчас уснул, закутавшись в чапан. Никита долго прислушивался к шорохам и вздохам леса. Горящие сучья напомнили ему ночное на Волге, когда в овраг прискакала на жеребенке Тонька. Никита усмехнулся: «Амазонка с голыми коленками». Она села с ним рядом и огромными, потемневшими глазами удивленно глядела на угли костра. «Видно, никогда не отделаться мне от этого ее взгляда», — с тихой и сладкой мукой подумал он и зябко поежился: тоска сосуще тронула сердце, ночная, в свежести, тишина, лесные вздохи обостряли ее.

Он забылся, кажется, только на одну минуту, и тут же проснулся. Сучья в костре истлели, дымились лишь их концы. С востока, все явственнее проступая и чуть розовея, надвигался свет, всей своей массой опрокинулся, широко охватывая лес, но, слабый, не пробил еще плотных ветвей, застрял на вершинах берез и елей — у корней стволов прочно держались ночные тени.

Никита не стал будить Леонида, взял свои и его удочки, ведерко с червями и отошел к продолговатому лесному озеру, где водились жирные красноперые караси. На дальнем конце прибрежная кромка уже позолотилась зарей. Никита не спеша размотал удочки и, насадив приманку, одну за другой кинул в воду, ровным рядком воткнул концы удилищ в сырой, кисло пахнущий торфом берег. Затем он принес от костра пахучие еловые ветви, сел на них и, не спуская чуткого и настороженного взгляда с поплавков, закурил; дым он разгонял рукой, словно боялся, что рыба, учуяв запах, уйдет. Сидел в одиночестве с полчаса, — Будить Леонида не хотелось, да кузнец и не нужен был…