Человек с усталыми глазами повернулся к Уле и спросил:

— Как зовут эту девочку, Ула?

Сын гор задумался.

— Мне не вспомнить. Спрошу ее.

— Спросишь ее? Она что, уже здесь?

— Она наверху, в моем чуме!

— Как так? Ты, Ула, взял ее к себе, не зная, есть ли на то воля ее отца?

— А мне нет дела до ее отца. Если даже он не умер, он, должно быть, из тех, кто и знать не желает свое дитя! Он, верно, обрадуется, когда кто-нибудь другой позаботится о его дочери.

Рыболов, отбросив в сторону удочку, поспешно поднялся. Он словно пробудился к новой жизни.

— А может, отец ее не такой, как все люди, — продолжал сын гор. — Может, его преследуют мрачные думы и он не может работать? Какой это для нее отец?!

Рыболов уже шел вдоль берега.

— Ты куда? — обратился к нему лапландец.

— Пойду взгляну на твою приемную дочку, Ула.

— Вот и ладно, — обрадовался лапландец. — Пойди взгляни! Увидишь, какая у меня будет славная дочка!

Швед так быстро шел вперед, что Ула едва поспевал за ним. Немного погодя лапландец сказал своему спутнику:

— Вспомнил! Девочку, что я хочу взять в приемыши, зовут Оса Йонсдоттер.

Рыболов не проронил в ответ ни слова, он лишь ускорил шаг. Старый же Ула Серка так обрадовался, что ему захотелось громко смеяться. Когда они подошли ближе к стойбищу, к тому месту, откуда виднелись лапландские чумы, Ула произнес еще несколько слов:

— Она-то явилась к племени саамов, чтобы отыскать своего отца, а вовсе не для того, чтобы пойти ко мне в приемыши. Но если она не отыщет его, я охотно возьму ее к себе в дочки.

Рыболов еще быстрее зашагал вперед.

«Так я и знал, он испугался, когда я пригрозил взять его дочь к саамам», — сказал Ула самому себе.

Когда рудокоп из Кируны, который привез Осу-пастушку в стойбище, возвращался обратно, с ним в лодке сидело уже двое. Они сидели рядом, тесно прижавшись друг к другу и доверчиво держась за руки, словно боялись снова разлучиться. То были Йон Ассарссон и его дочка. Оба неузнаваемо изменились за эти несколько часов. Йон Ассарссон выглядел не таким сгорбленным и усталым, как раньше, а взгляд его стал ясным и добрым, словно он наконец получил ответ на то, что его так долго терзало. А взгляд Осы-пастушки не был таким по-взрослому умудренным, как прежде. Она нашла наконец человека, на которого могла опереться, кому могла довериться. Казалось, будто она снова становится ребенком.

Сидя верхом на спине белого гусака, мальчик мчался вперед высоко-высоко, под самыми облаками. Косяк диких гусей — а было их тридцать один — ровным строем быстро летел на юг. Ветер с шумом трепал гусиные перья, а крылья птиц с таким свистом рассекали воздух, что едва можно было расслышать собственный голос. Акка с Кебнекайсе летела во главе стаи, за ней следовали Юкси и Какси, Кольме и Нелье, Вииси и Кууси, Мортен-гусак и Дунфин-Пушинка. Шестеро молодых гусей, бывших в стае прошлой осенью, теперь покинули ее, чтобы самим заботиться о себе. Вместо них старые гуси вели за собой более двадцати гусят, которые вылупились и выросли этим летом в горной долине. Одиннадцать летели справа, одиннадцать — слева; гусята, как и взрослые гуси, изо всех сил старались лететь, соблюдая равные промежутки между собой.

Бедным малюткам еще никогда не приходилось совершать длительные перелеты и вначале им было трудно поспевать за стаей, летевшей очень быстро.

— Акка с Кебнекайсе! Акка с Кебнекайсе! — жалобно кричали птенцы.

— Что там еще?! — спросила гусыня-предводительница.

— Наши крылышки устали! Наши крылышки устали! — загоготали гусята.

— Чем дольше будете лететь, тем лучше пойдет дело, — ответила гусыня-предводительница, ничуть не замедляя полета. И в самом деле, она была права. Пролетев несколько часов, гусята больше не жаловались на усталость. Но в горной долине они привыкли по целым дням щипать травку и вскоре страшно проголодались.

— Акка, Акка, Акка с Кебнекайсе! — еще более жалобно завопили гусята.

— Что там еще? — спросила гусыня-предводительница.

— Мы ужасно хотим есть! Мы не можем больше лететь!

— Дикие гуси должны приучать себя кормиться воздухом, а пить — ветер, — ответила гусыня-предводительница; она и не подумала остановиться и неслась вперед, не замедляя полета.

Уже через час малютки и в самом деле как будто научились кормиться воздухом и пить ветер и больше не жаловались на голод. Стая диких гусей все еще мчалась над скалистыми горами северной Швеции, и старые гуси выкрикивали названия всех горных вершин и массивов, мимо которых пролетали, чтобы молодые их запомнили. Но когда они целый час выкрикивали: «Это Порсочёкко, это Сарьекчёкко, это — Сулительма!» — гусята вновь потеряли терпение.

— Акка, Акка, Акка! — пронзительно закричали они.

— Что там еще? — спросила гусыня-предводительница.

— Столько названий не умещается в наших головках! — запищали гусята. — Столько названий не умещается в наших головках!

— Чем больше входит в голову, тем лучше в ней все умещается, — ответила гусыня-предводительница, неумолимо продолжая выкрикивать диковинные названия.

Мальчик подумал, что дикие гуси вовремя отправились на юг. Здесь, в горах севера, выпало уже немало снега, и все кругом, насколько хватало глаз, было белым-бело. Да и, по правде говоря, последнее время им худо жилось в горной долине. Дождь, слякоть, бури, густой туман непрерывно сменяли друг друга. А стоило вдруг погоде разгуляться, как тотчас наступала ледяная стужа. Ягоды и грибы, которыми мальчик кормился все лето, позамерзали либо погнили, так что под конец пришлось ему есть одну сырую рыбу. А она была ему не очень-то по вкусу! Дни стали короткими, а долгие вечера и поздние рассветы казались скучными и тягостными для того, кто не мог спать все то время, пока на небе не было солнца.

Но вот наконец крылышки у гусят подросли настолько, что можно было начинать путешествие на юг. Мальчик страшно этому радовался и, сидя верхом на спине Мортена, только и делал, что пел да смеялся.

Вообще-то Нильсу хотелось поскорее улететь из Лапландии не только из-за того, что там было теперь темно и холодно, а еда стала скудной. Была еще и другая причина.

В первые недели, которые мальчик провел в горной долине, он, разумеется, ничуть не тосковал и вовсе не стремился на юг. Таких чудесных, таких прекрасных мест он, как ему казалось, еще не видывал! Да и забот у него никаких не было! Разве что не дать тучам мошек заесть себя до смерти. В Лапландии мальчик почти не общался с Мортеном. Большой белый гусак только и делал, что охранял Пушинку и ни на шаг не отходил от нее. Зато Нильс еще теснее сдружился с Аккой и Горго-орлом. Втроем они провели немало прекрасных часов. Птицы брали его с собой в дальние путешествия. Он стоял вместе с ними на вершине укутанной снегом горы Кебнекайсе и смотрел оттуда вниз на широкие ледяные покровы глетчеров, спускавшихся с высоких круч. Побывал он и на вершинах многих других гор, куда редко ступала нога человека. Акка показала ему укромные долины, затерявшиеся среди гор, заглянула с ним в скалистые пещеры, где волчицы вскармливали своих детенышей. Ясное дело, он свел знакомство и с ручными оленями, которые паслись большими стадами на берегу прекрасного озера Турнетреск. Побывал он и внизу, у водопада Стура Шёфаллет, где передал поклон медведям, жившим в здешнем урочище, от их родичей из Бергслагена. И всюду вставал перед ним красивый и величественный край. Нильс был очень рад тому, что повидал Лапландию, но жить там ему бы не хотелось. Акка уж точно была права, когда говорила, что новоселы могли бы оставить здешнюю землю в покое, предоставив ее исконным обитателям — медведям и волкам, оленям и диким гусям, белым совам и пеструшкам да еще лапландцам, которые просто созданы для того, чтобы жить здесь.