— Ну что ж, попытать счастья можно, но нас и на порог не пустят, — сказали малютки, поднимаясь на крыльцо.

Хозяин по-прежнему стоял у очага и думал о своем коне, когда вдруг раздался стук в дверь. Он пошел посмотреть, кого это принесло в такой поздний час, твердо решив не поддаваться на уговоры путников. Когда он отворил дверь, сильный порыв ветра вырвал ее у него из рук и распахнул настежь. Девочки воспользовались этим и проскользнули в дом.

Вернувшись в горницу, хозяин увидел двух жалких маленьких побирушек, оборванных, грязных и голодных. Они стояли, согнувшись под тяжестью котомок, которые были величиною ничуть не меньше их самих.

— Кто вы такие и почему шляетесь так поздно? — неприветливо спросил хозяин.

Девочки сперва сняли с себя котомки, затем подошли к хозяину и, здороваясь, протянули ему свои маленькие ручки.

— Нас зовут Анна и Бритта-Майя из Энгердета, — сказала старшая, — мы просим разрешить нам переночевать.

Он не принял протянутых рук и только было собрался выгнать нищих малюток, как еще одно давнее воспоминание возникло в его памяти: «Энгердет… постой, постой… А, это та маленькая лачуга, где жили бедная вдова и ее пятеро детишек…» Вдова задолжала его отцу несколько сотен крон, и, чтобы взыскать долг, отец велел продать ее лачугу. Вдове пришлось уехать со старшими детьми в Норланд, искать работу, а две младшеньких остались на попечении прихода.

У него стало горько на душе, когда он вспомнил эту историю. Он знал, что отца жестоко осуждали, когда он потребовал вернуть деньги, хотя право и было на его стороне.

— Где вы нынче живете? — строго спросил он девочек. — Разве приход не заботится о вас? Почему вы бродяжничаете и побираетесь?

— Мы не виноваты, — ответила старшая. — Люди, у которых мы живем, послали нас попрошайничать.

— Ну да жаловаться вам нечего, котомки-то у вас битком набиты, — буркнул крестьянин. — Вот и ешьте то, что насобирали — здесь для вас еды не припасено. Хозяйка и все служанки уже спят. А прилечь можете в запечье, там не замерзнете.

Он махнул рукой, словно говоря: от меня вы больше ничего не дождетесь, — и глаза его стали еще суровее. А про себя он подумал: «Мне бы надо радоваться! Ведь у меня был отец, который неустанно пекся о своем имуществе. Будь иначе, может и я, как эти девчонки, бродил бы в детстве по округе с нищенской сумой на спине».

Только-только он об этом подумал, как резкий, передразнивавший его голос, который он уже слышал нынче вечером, повторил слово в слово его тайные мысли. Ну конечно, это опять ветер шумит в трубе. Но вот диво-то: когда ветер повторял его слова, они казались ему ужасно глупыми, жестокими и лживыми.

Раздражение, копившееся в нем весь вечер, прорвалось наконец, когда дети, растянувшись рядышком на твердом полу, стали что-то бормотать про себя.

— Замолчите вы или нет! — крикнул крестьянин.

Но бормотанье не смолкло, и он снова заорал, чтобы они замолчали.

— Когда матушка от нас уезжала, — ответил ему ясный детский голосок, — она заставила меня поклясться, что каждый вечер я стану читать молитву. И я, и Бритта-Майя, мы только прочитаем «Господь, возлюбивший детей…» и сразу замолчим.

Этот голосок совсем обезоружил его, он сел и, не шелохнувшись, молча сидел, пока малютки читали молитву. Потом, сам не свой, стал быстрыми шагами ходить взад-вперед по горнице.

Доброго, преданного коня выгнали, извели вконец, детей превратили в нищих бродяжек! И все это — дело рук его отца! А может, отец не всегда поступал по совести?..

Он сел на стул, обхватив голову руками. Лицо его исказилось, губы задрожали, на глазах выступили слезы, которые он поспешил отереть. Но это не помогло, слезы набегали снова и снова.

Тут открылась дверь из каморки матери, и он, поспешно повернув стул, сел к ней спиной. Но она, должно быть, заметила, что с сыном творится что-то неладное, и долго молча стояла у него за спиной, словно ожидая, когда он с ней заговорит. Но не дождавшись, решила помочь ему, понимая, как трудно мужчинам говорить о самом сокровенном.

Из своей каморки она видела все, что происходило в большой горнице, и спрашивать ей было не о чем. Молча подошла он к спящим детям, подняла их, отнесла в каморку и положила на свою кровать. А потом снова вышла к сыну.

— Ларс, — сказала она, не скрывая, что видит его слезы, — позволь мне оставить этих детей у себя.

— Ты что, матушка?! — воскликнул он, пытаясь справиться с собой.

— У меня за них долгие годы болела душа. С тех пор, как отец отнял лачугу у их матери. Да и у тебя тоже болела…

— Так ведь…

— Я хочу их оставить и сделать из них достойных людей. Нельзя допустить, чтобы такие хорошие девочки превратились в побирушек.

Сын не мог выговорить ни слова, слезы неудержимо катились по его щекам; взяв морщинистую руку матери в свою, он погладил ее.

Но вдруг, словно чего-то испугавшись, вскочил:

— А что сказал бы на это отец?

— Отец был здесь хозяином в свое время, теперь настал твой черед. Покуда отец был жив, приходилось его слушаться. Теперь же ты должен стать самим собой, показать, каков ты.

Сын был так поражен словами матери, что перестал плакать.

— Я таков, каков есть, — ответил он.

— Нет, — возразила мать, — ты только пытаешься походить на отца. Отец жил в суровые времена, и это вселило в него страх перед бедностью. Ему казалось, что нужно думать прежде всего только о себе. Ты же никогда не знал нищеты, которая могла бы тебя ожесточить. А добра у тебя больше, чем нужно, и было бы грешно не подумать и о других.

Когда малютки вошли в дом, мальчик, прокравшись за ними следом, спрятался в темном углу. Не прошло и нескольких минут, как он увидел ключ от сарая, торчавший из кармана хозяйской куртки. «Когда крестьянин выставит детей за дверь, я возьму ключ и убегу», — подумал он.

Но девочек не выгнали, и мальчик, сидя в углу, не знал, что же ему делать.

Мать долго беседовала с сыном, и мало-помалу слезы его высохли, лицо просветлело, и он казался уже совсем другим человеком. Так он и сидел, продолжая поглаживать старую, морщинистую руку матери.

— Ну, а теперь пора ложиться, — сказала старушка, увидев, что сын успокоился.

— Нет, — возразил он, вскочив на ноги, — я не могу лечь спать. Есть еще кое-кто, кому я нынче ночью должен дать приют.

Не сказав больше ни слова, он быстро набросил на себя куртку, зажег фонарь и вышел. По-прежнему дул ветер и было холодно; хозяин, тихонько напевая, спустился с крыльца. Он сейчас думал о том, признает ли его старый конь и захочет ли вернуться в старую конюшню.

Проходя по двору, хозяин услыхал, как ветер где-то хлопает дверью. «А, наверно, это снова дверь того сарая. Замок там еле держался», — подумал он и направился туда.

Притворяя дверь, он вдруг услышал какой-то шорох. Это вбежал в сарай мальчик, который ухитрился выйти из дому вместе с хозяином.

Крестьянин, распахнув дверь, осветил сарай фонарем и с удивлением увидел там лошадей и коров, которые привольно разлеглись на соломе и спокойно спали.

А дело было так. Скотина, оставленная мальчиком во дворе, недолго мокла под дождем. Сильный порыв ветра сорвал замок с проржавевших гвоздей, распахнул дверь сарая, и скотина вошла под крышу.

Хозяин рассердился было на непрошеных гостей и начал кричать, собираясь разбудить их и выгнать вон. Но лошади, волы и коровы лежали спокойно, словно не слыша его криков. Лишь один старый конь поднялся на ноги и медленно пошел к крестьянину.

Узнав своего коня по поступи, хозяин разом смолк и приподнял навстречу ему фонарь.

И, ласково гладя коня, он шептал:

— Ах ты конь мой, конь! Что же это с тобой сделали? Да, хороший ты мой, я откуплю тебя. Ты никогда больше не покинешь эту усадьбу! Ты получишь все, чего ты только пожелаешь, дорогой мой! Те, кого ты привел с собой, пусть ночуют здесь, ты же пойдешь со мной в конюшню. Теперь я могу задать тебе столько овса, сколько ты в силах съесть, и мне не придется делать это украдкой. Может, тебя еще не совсем доконали, и ты снова станешь самым прекрасным конем во всей округе!