Зия поднялась на ноги движением столь окончательным, что оно уничтожило даже воспоминания о том, как она когда-то сидела. Голос ее остался низким и насмешливым, но Фаррелл, уже проживший с ней рядом неделю, знал, что она движется быстро, лишь когда сердится.

– Кокетка, – сказала она и вышла из комнаты, а Фаррелл замер, более чем наполовину уверенный, что лампы, ковры и стереопроигрыватель поскачут следом за ней, и пианино медленно закружится в ее кильватерных струях. Все струны на лютне снова расстроились.

Фаррелл сидел, положив на колени лютню и гадая, не существует ли греческого слова, звучащего так же, как то, которое он только что слышал. Он решил спросить об этом у Бена, но увидев в противоположном конце комнаты плечи, трясущиеся за наспех сооруженным несостоятельным прикрытием из чрезмерных размеров альбома репродукций, передумал, снова настроил лютню и с жаром заиграл «Lachrimae Antiquae[2]». Пожалуй, в начальные такты он вложил слишком много пыла, но дальше все пошло замечательно. Гостиная Зии была словно создана для паван.

Сама Зия неподвижно стояла где-то посреди дома. Фаррелл, не отрывавший глаз от своей струящейся, тающей левой руки, знал это, как знал точный миг, в который Бен отложил альбом. Снаружи в темноте скулила под кухонным окном Брисеида. Басовая партия чуть запаздывала – в меру истинного совершенства, почти болезненно переступая по его сухожилиям, балансируя на нервах, словно на высоко натянутой проволоке, а дискантовая танцевала под корнями волос и пронзительно отзывалась под кожей на щеках. Он думал об Эллен, и мысли его были добры. Я добрый, когда играю. Играя, я становлюсь по-настоящему добрым малым. Когда он закончил и поднял глаза, она стояла, положив руку Бену на плечо и медленно расплетая другой длинную косу. Фаррелл обнаружил, что ладони и губы у него похолодели. Он сказал:

– Иногда получается.

Зия промолчала, а Бен ухмыльнулся и произнес:

– Эй, мистер, а здорово вы играете, – он поднес к губам Фаррелла воображаемый микрофон. – Мистер Фаррелл, не могли бы вы рассказать нам немного о технике, необходимой для правильного исполнения музыки Дауленда.

То была давняя их забава, которой они еще ни разу не предавались после его приезда. Лицо Фаррелла мгновенно обвисло и поглупело.

– А я чего же, Дауленда, что ли, играл? Черт, всегда думал, что это вот тот, другой, ну, вы знаете – как его, тоже такой весь из себя англичанин. Во-во, Вильям Берд! Так вы, выходит, уверены, что это не Вильям Берд?

– Для меня вся эта волшебная музыка звучит одинаково, – ласково ответил Бен. – А вот насчет вашего легато, мистер Фаррелл. Я уверен, что каждый молодой лютнист в нашей стране сгорает от желания узнать секрет такого гладкого, беглого, чувственного легато.

– Еще бы они не сгорали, – гоготнув, произнес Фаррелл. – Передайте им, пускай «Клорокс» сосут.

Он встал, намереваясь отправиться спать, и уже почти добрался до лестницы, когда Зия негромко окликнула его:

– Мистер Фаррелл.

Она не сдвинулась с места, просто стояла, протянув к нему руку, серьезно предлагая свой микрофон. Королева Виктория с трезубцем, – подумал Фаррелл. Лицо Бена у нее за спиной на краткий миг вновь стало прежним лицом, лицом из подземки, мягким и бескостым, сморщившимся от смущения за толстую женщину в длинном платье. Плоть ее протянутой руки провисала, как набрякшая влагой туча.

– Мистер Фаррелл, – продолжала она, – будьте добры, не могли бы вы нам сказать, во что обошлось вам умение так играть? От чего вам пришлось отказаться?

– От фасоли, запеченной в жженом сахаре, – ответил он и, поднявшись по лестнице, обернулся на самом верху, хоть и не собирался этого делать. Они смотрели не ему вслед, но друг на друга: Зия подняла лицо, лицо гадалки, к рассеченному шрамом лицу Бена. Оттуда, где стоял Фаррелл, выпуклость Зииного живота казалась элегантной и мощной, как изгиб его лютни. Как это у них происходит? Он впервые поймал себя на попытке вообразить медленно смещающуюся тяжесть грудей, покрытых, словно песчаные дюны, мягкими складками, угадать, какого рода дразнящие непристойности может позволить себе этот своевольный голос. Не следует подобным образом помышлять об этих делах – ибо сие обратит нас в безумцев. Он усмехнулся, передернулся и пошел спать.

В ту же ночь он почувствовал, что они занимаются любовью. Спальня их располагалась на другом конце дома, единственным звуком, который когда-либо долетал до него оттуда, было повизгивание Брисеиды, напрасно просившей, чтобы они впустили ее к себе. Но пронзительность ощущения, которое охватило его, не нуждалась во вскриках или скрипе пружин, то была уверенность столь сильная, что он сел, потея в темноте, впитывая запах ее наслаждения, кожей чувствуя смех Бена – как будто он очутился вместе с ними в постели. Он попытался снова заснуть, но нечестивое соучастие вливалось в него отовсюду, мотая его по постели, как мотает гладкую гальку прибой. Пристыженный и напуганный, он закусил губу и крепко обхватил себя руками и все же, в конце концов, крик вырвался из него наружу, и помимо воли тело его содрогнулось, беспомощно отозвавшись на чужое блаженство, воспользовавшееся им, чтобы придать себе еще большую пряность и тут же забывшее про него, едва оно подчинилось. Он сразу провалился в беспамятство и увидел во сне Тамперова кролика, напавшего на него с явным намерением прикончить. Неоновые глаза источали пламя, кролик тряс его и вопил: «Ты шпионил! Шпионил!» – и во сне он знал, что это правда.

За завтраком Бен правил экзаменационные работы, а Зия сидела с газетой в небольшом кухонном эркере, поглощая любимую утреннюю размазню – йогурт, мед, манго и высушенные зерна хлебных злаков – и негромко хихикая над рассказом в картинках. Один раз она перехватила взгляд Фаррелла и попросила заварить ей травяного чая. Когда он уходил на работу, она дремала – пыльно-серая персидская кошка, подрагивая, растянувшаяся на угреве – а Бен, стуча карандашом, расставлял точки и клял средний класс за безграмотность.

Ибо сие обратит нас в безумцев. Выходя из дому, Фаррелл буквальным образом налетел на Сюзи Мак-Манус. Не заметить Сюзи было до опасного легко, так мало места занимала она в пространстве и так бесшумно обитала в нем. Женщина она была худая, почти изможденная, и бесцветная – глаза, кожа, волосы – и голос ее, когда она говорила с кем-либо, кроме Зии, был столь же обескровлен, лишен каких бы то ни было интонаций. Лишь беседуя с Зией, она обретала какие-то краски, и Фаррелл, время от времени застававший их наедине, всякий раз изумлялся тому, насколько она молода. Он довольно быстро установил, что тоже в состоянии ее рассмешить, но то был единственный доступный ему способ вызвать ее на подобие разговора, не говоря уж о том, чтобы понять, что она бормочет в ответ на его вопросы и прибаутки. В этот раз, подхватив ее прежде, чем она упала, Фаррелл игриво сказал:

– Сюзи, вот уже третий раз я сбиваю вас с ног и наступаю на ваше поверженное тело. Наверное, теперь я уже просто обязан вас содержать, нет?

Сюзи ответила – насколько он смог разобрать – совершенно серьезно, обычным ее потупленным шепотком:

– О нет, для этого меня нужно топтать гораздо дольше.

Она резко нагнула и повернула набок голову так что, казалось, еще чуть-чуть и она посмотрит ему прямо в лицо: была у нее такая манера, но при всем том, Фарреллу ни единого раза не удалось заглянуть ей в глаза. Затем она исчезла (другая ее манера), скользнув мимо него к кухонной двери и растворившись в воздухе, двери еще не достигнув. В тот день на работе у Фаррелла все валилось из рук.

Немалую часть своей взрослой жизни Фаррелл провел в поисках нового жилья. В любом другом городе он не стал бы особенно привередничать и обосновался достаточно быстро. Но образ Авиценны, сложившийся у него десять лет назад, наполняли просторные солнечные комнаты и цветистые, пьянящие, хрупкие дома, в которых жили его друзья. Прошла неделя, прежде чем он уяснил, что едва ли не каждое из дорогих ему мест, в которых он напивался, влюблялся и накуривался, ныне обратились либо в автостоянки, либо в университетские оффисы. Несколько уцелевших остались счастливо неизменными, только стоимость жилья в них выросла вчетверо. Фаррелл немного постоял в расцвеченном фуксиями дворике под окном комнатушки Эллен. Он знал, что Эллен давно уже съехала, иначе бы он сюда не пришел, но постоять следовало, хотя бы для порядка.