Но что уж теперь. Хотелось тяжело вздохнуть и заплакать, но из динамика над ухом понеслась мелодия, которую он не улавливал, не понимал, а от того сильно раздражался.

Ударного ритма поезда было бы вполне достаточно. Наум подкрутил ручку и добился относительной тишины.

Еще не поздно было вернуться. Приехать, полуофициально поручкаться с новой властью, поулыбаться для фоторепортеров, ничего не обещать, но обещать подумать и вечером улететь.

А как может быть не поздно, если уже поздно все. Кто будет выносить судна, которые так и так выносить придется. Рак. Это знак Зодиака, в который потом попадет его душа? Или нет? Это тоже уже было.

Что нужно для счастья мертвому человеку? И чего нужно бояться, когда приговор тебе уже подписан?

Он в одночасье перестал нуждаться и бояться. Теперь Галит кричит, но уже искоса поглядывает: как бы не переборщить. Ей важно, чтобы он умер на своих ногах. Теперь дома он часто говорит по-русски. И пьет. А она снова кричит.

Ему нужно было отдать долги. Обществу? Он сделал для него немало. Но можно же чего-то хотеть для себя. И пусть тебя не поймут, пусть посчитают нецивилизованным хамом, но от этого ты не перестаешь хотеть чего-то для себя.

Еще не поздно вернуться и в тихой скуке комфортабельной палаты принимать процедуры, которые ни к чему не приведут. Но все это будет очень достойно, правда, Нема.

А если ты хочешь немножко сделать революцию? Если в душе ты все равно банда, которую обидели и продали за просто так...

И если можно посчитаться и сделать свою смерть удивительной и приятной. То может быть все-таки ехать дальше?

Его мама говорила: "Нема, ты плохо кончишь?" До сегодняшнего дня это было неправдой. Но маме таки виднее.

За стеклом совсем стемнело. Наум не включал свет и тихо злился на себя за семейно-легендарную нерешительность. Кондиционер, судя по всему, заработал, и в купе поселился устойчивый запах туалета. Жаль, что Галит осталась дома.

- Водку будете? - резкий свет ударил по глазам. - В проеме двери стояла изрядно захмелевшая Катя с бутылкой белой жидкости.

- А буду, - решился Наум. На тотализаторе "рак против денатурата" он ставил на последнего.

- И парня твоего позовем? - подмигнула она залихватски.

- Так он вроде на работе, - усомнился Наум.

- Ой, да мы все на работе. Ты не по своей воле к нам-то едешь. Вот и выпьем за работу как непознанную необходимость.

- Логично, - подумал Наум и удивился. Марксистская философия в лице Кати приобретала очертания дельфийского оракула. "Не по своей воле".

Телохранителя звали Максимом. По образованию он был логопедом, а по призванию - супрематистом. Ни то, ни другое в постсоветском обществе спросом не пользовалось, но для застольного разговора было в самый раз. Катя только просила не изображать никакой похабщины на стенах, потому что вагон старый - ацетоном уже не берется.

Первая пошла легко и непринужденно, оставляя за собой разочарование от недобранного. Максим принес свою, и разговор мирно вложился в судьбы родины и демократов проклятых. Оные бегали по коридору и возмущенно требовали чая. Катя периодически отвлекалась и орала в полуоткрытую дверь: "Заварку свою носить надо, а кипятку соорудила - пользуйся бесплатно." Поскольку вагон был спальный, а народ все больше приличный - никто так и не учинил обещанного скандала. В девятом часу Максим предложил заменить орущую в вагоне попсу на сольный концерт Лучано Паваротти.

- Культурный ты, - одобрительно качнула головой Катя и попыталась подпеть "скажите, девушки, подружке вашей, что я ночей не сплю, о ней мечтаю, что всех красавиц..." На красавиц она дала петуха, смутилась и закашлялась.

- Хорошее у Вас сопрано, Наум одобрительно похлопал Катю по плечу. Но русский пьяный человек такого пренебрежения не терпит, а потому Катя вскинулась, встала во весь рост и раздельно проговорила:

- А ты, жид порхатый, говном напхатый, думал, что я всю жизнь по вагонам бегала. А я в школе музыкальной училась. И в хоре пела. И что такое сольфеджио, и сопрано, и бас, между прочим, знаю.

Наум плохо помнил, как потом они мирились и пьяно обещали друг другу вечную любовь. Как Катя плакала и дергала себя за язык, грозившись вырвать его вместе со всеми сионистами - антисемитами проклятыми. Максим, кажется, принес фломастер и начал обучать их обоих, прижавшихся друг к другу, основам супрематизма и все трезво логично толковал: "Малевич не мог уйти далеко, ему мешали цепи тоталитаризма." Тут Наум соглашался, потому что они мешали всем. Это точно. Он сам знал на своей шкуре, которую, опять таки кажется, он собирался всем продемонстрировать.

Была ещё третья и немножко четвертая. Наум, привыкший каждый вечер мысленно ощупывать себя на боль, вдруг почувствовал, что нет никого роднее и милее этих двух людей, неизвестно по какому поводу оказавшихся в его жизни, в его купе, в ночном поезде, который стал так стремительно раскачиваться, будто норовил выбросить всех пассажиров наружу.

- Моя фамилия Чаплинский, - сказал он, пытаясь уснуть.

- Да, три часа ночи совершенно трезвым голосом согласился Максим. Пора.

- Моя фамилия Чаплинский, - снова повторил Наум. - Здесь похоронен мой отец. Он умер и у меня здесь есть дело. Наверное, лучше лечь рядом с ним. Потому что у меня рак.

- Ты ложись пока здесь, - участливо сказала Катя. - А если рак, то я тебя к бабке сведу. И не спеши ты. Понял? Это ж надо - имя такое - Наум. Два пишем, три Наум...

Это было последнее, что слышал Наум, прежде чем провалиться в глубокий тревожный сон. Высокий израильский гость прибывал на родину, которая уже так щедро напоила его, на рассвете.

Острый похмельный синдром и радостный крик Кати "подъезжаем" заставили Наума сделать нерезкое движение головой от подушки. Отрыв показался болезненным и почему-то стыдным. Отражение в зеркале подтвердило его худшие опасения. Глаза сияли как у потерявшегося бессетхаунда, а рот так и норовил пустить слюну. "Шакарлет", - так говорила его мама. "очень пьяный алкоголик". И у этого человека сейчас будут просить деньги.

В дверь царапнули. Наум поморщился и приготовил торжественное лицо.

- Это я, не надо стесняться. Я для поправки здоровья, - Катя смущенно протянула завернутую в газетку бутылку. А адресок бабки тогда сам возьмешь.

За спиной проводницы замаячил свежий, гладко выбритый Максим. Новое поколение не могло держать спину, но со всем остальным был полный порядок.

- Нас будут встречать, - озабоченно сказал он. - Вы где поселитесь? Рекомендую "Дружбу". Позавтракаем и на встречу в мэрию. Или Вы против?

Наум пожал плечами. Или он что-то перепутал, или это не Максим вчера таки разрисовал желтым фломастером его столик.

- Мне все равно. Но я хочу пройтись и отдохнуть с дороги.

- До машины. Ее никак сюда не подгонишь. А вообще - обстановка криминогенная. Сами видели А умываться здесь не надо. Вода какая-то теплая.

Поезд пару раз шарахнулся в сторону и резко затормозил.

- Приехали, - улыбнулась Катя. Ее радость была понятна: при условиях общей алкологизации работников железной дороги вовремя остановить поезд означало не меньше, чем посадить самолет на пик Коммунизма.

- Встречают, встречают, - Максим выглянул в окно и схватился за чемодан Наума.

Все свое ношу с собой. У него никогда не было много вещей. Тем более теперь. Было бы здоровье - все остальное купим. Реклама карточек "Виза".

Нетвердой походкой Наум прошествовал к тамбуру и наконец уверенно ступил на родную землю.

- С прибытием, - вразнобой заголосили серые плащи с помятыми лицами. Весовая категория у всех, видимо, была одинаковой. Его так ждали, как он ехал. - Просим, Наум Леонидович, машина на стоянке у вокзала.

- Да, спасибо, - бросил он через плечо, игнорируя протянутые к нему руки. Есть - один протокол он уже нарушил. Ничего. Теплый осенний воздух ударил в голову и, смешавшись со вчерашним, звал на подвиги. Хотелось очистить желудок. Наум поискал глазами урну и зашагал в этом направлении.