Подворье было обычным, с аккуратными грядами сизого лука да кружевной моркови, высокой картофельной ботвой. Возле дома - навес; под ним - стол и скамейки. Все прибрано.

Ваня принес из погреба четверть с квасом. Женщина обтерла кружки чистым полотенцем, налила питье и снова спросила:

- Значит, плохой, не поднимется?

Корытин в ответ лишь вздохнул.

- Господи, господи... - проговорила женщина. - Как жили... - Она была еще не старой, со следами былой миловидности. - Как жили при нем... Горя не знали. Хату колхоз построил. Детсадик бесплатно, в школе тоже бесплатно кормили. Правда что - коммунизм. Лишь не знали про это. А ныне... Скоро и работы лишимся.

- А проку тебе от этой работы?! - еще издали вступила спешащая к разговору соседка. - Здорово дневали! Я тебя враз угадала, - сказала она Корытину. Издаля кинула глазами - и угадала. Горится она об работе! Лишимся... Да черт бы ее хорошил, такую работу! Другой год зарплаты не видим. Хоть криком в конторе кричи, слезьми плачь, ответ один: ты - живая, даем лишь на похорон.

- А вовсе закроют, куда идти? - спросила хозяйка. - Ныне хоть со слезьми, а иной раз в конторе выклянчишь на хлеб копейку. Мукой тот год выдавали, маслом. Да, может, еще получшеет после уборки. Обещают. А если вовсе лишимся работы? Тогда хоть в петлю... Тебе чего жалиться. Утебя - мать, с пенсией. Каждый месяц живая копеечка.

- На мамку молимся, - согласилась соседка. - Говорим ей: гляди не помирай. И у всех так: молятся на стариков. Дожилися... - И, переменив тон, возвышая его, она, словно на митинге, принялась убеждать Корытина: - Правильно говорят: был у нас коммунизм! Работали и как сыр в масле купалися... Кипели в масле... А ныне все пухом-прахом идет. Работай, а денег не платят. Привезли из района бумаги, прямо на ферму. Ставь подпись и бери бумагу, с печатью, с гербом с этим! Землей владай! А мы их ногами потоптали, эти бумаги. Потому что хотят обдурить! Налоги сбирать! А земля нам задаром не нужна. Зубами ее грызть не будешь! От огорода руки не владают. На черта она, эта земля?! Не землю, зарплату дайте, как раньше! За надой, за привес, за теляток, премию - чтобы за все копеечка шла. А земля наша лишь на кладбище. И ты от нас не отпихивайся! Ты - наш, не набежный. И мы об тебе с надежой... С батей твоим горя не знали, а ныне...

Корытин с трудом выбрался со двора и, продолжив путь, заглянул в ремонтные мастерские, в гараж, к амбарам съездил, поглядел на тока, которые уже чистили, готовясь к новому хлебу.

К отцовскому дому он прибился к вечеру, в колхозное правление так и не завернув, хотя знал, что его там ждали; загнал машину во двор и, не отпирая дом, сел на крыльце. Кончался день, долгий июньский день. На хуторе было тихо, а в отцовском дворе - и вовсе, даже кошка куда-то сбежала. Раньше были цветы. Теперь - пыльная лебеда, конопля. И в доме- пусто. Заходить туда неохота.

День кончился. Красное солнце садилось за деревьями. Редкие высокие облака, рассеянные по небу, загорались розовым. Корытину ни о чем не думалось, ничего не хотелось. Так бы сидел и сидел на теплых ступенях, словно подремывая. А когда прервется эта спокойная дрема, надо будет что-то решать окончательно.

Сюда, на хутор, Корытин приехал с твердым намерением исполнить волю отца. Эта воля - предсмертная. Тем более, что слово дал. Но если прежде просто-напросто не хотелось ему лезть в председательский колхозный хомут, это было естественно для человека взрослого и знающего, что творится в стране и здесь, рядом. Он и в добрые годы к председательству не стремился. Знал ему цену. А теперь - и вовсе: никому ничего не надо, никто ничего не знает, никто ни за что не отвечает. Сегодня - социализм, завтра - капитализм, послезавтра может, иное... А у него была спокойная работа, положение и даже наперед добрый загад: новая организация появлялась в областном центре, и Корытина туда звали, обещая хорошую квартиру, хорошую зарплату и кое-что сверх того. Все это бросить? Ради чего?.. Тем более, что, проехав нынче и поглядев, Корытин совершенно отчетливо понял, что даже отцовский колхоз, который считается крепким, лучшим в районе, даже он расползается как тришкин кафтан. И уже не залатаешь: нечем и не к чему лепить - все прелое, все само собой рвется. Была огромная система, называлась "колхозный строй". Снизу был фундамент, со всех сторон - крепкие связи, поддержки, подставки - словом, здание. Оно рухнуло. И как теперь в одной ли, в двух уцелевших комнатках жить? Бежать надо из этих комнат, пока цел.

Корытин это понимал и прежде - сколь об этом говорено-переговорено! - а теперь вовсе убедился. Все так и идет. Но как объяснить отцу? Не объяснишь. Один выход: сказать, что начальство против. Такое отец, может, и поймет. Мол, против - и все. И разговаривать не хотят. Начальственное слово, начальственную дурь отец всю жизнь на своей шкуре испытывал и цену этому знал.

"Против начальство...", "Иди им и докажи..." - повторял и повторял про себя Корытин. И чем более повторял, тем более убеждался: это - единственный выход. Отец должен поверить. Тогда не нужно будет бросать все налаженное и ехать сюда.

Так он сидел на ступенях отцовского дома, пока не окликнул его девичий голос:

- Крестный! Ты где хоронишься?!

Стукнула калитка. Корытин поднялся. К веранде шла его крестница, старшая дочь двоюродного брата Степана.

- Здравствуй, крестный. Мы тебя в обед ждали. Пошли ужинать. Ибаню натопили.

- Здравствуй, здравствуй... - заулыбался Корытин.

Все печальные мысли его разом пропали, и лишь одно думалось: "Как быстро растут, как скоро взрослеют чужие дети..." Еще вчера девочка-школьница, нынче крестница его обернулась зрелой красивой девушкой. Высокая, статная - это в отца! - с длинными светлыми волосами, схваченными лентой. Легкое летнее платье не скрывало в меру полных, женственных плеч и рук. Лицом крестница тоже была хороша: ясноглазая, белозубая.

- Баня - это здорово, - одобрил Корытин. - Пошли.

Путь был недалек: лишь два двора миновать.

- Крестный, мамка с папкой не велят. Ты им можешь сказать? Они тебя послушают... - быстро-быстро, взахлеб стала говорить девушка. - Скажи им, пожалуйста, ведь это же не позорно - работать манекенщицей. Какой это позор? По телевизору показывают. Это ведь такая профессия. Так ведь? А они всяких глупостей наслушались. Мамка кричит, а папка молчит. Уперлись - и все. Меня приглашают...

- Погоди, погоди... - Корытин повернулся к девушке: - Кто тебя приглашает? Куда?

- Было объявление по телевизору. Я послала фотографию, и меня пригласили. А мамка - ни в какую... А папка - молчит. А мамка кричит: не смей. Они не понимают, что есть такая профессия. Им все кажутся всякие глупости... Наслушались...

Корытин не сразу сообразил, о чем речь, настолько это было неожиданно. А поняв, он чуть отступил, пропуская вперед себя крестницу и оглядывая. Она была хороша: высокая, статная, с милым лицом, в молодой, цветущей поре. Но то, о чем она говорила, было и для Корытина неожиданным и диковатым.

- А кому ты фотографию посылала? Откуда вызов? Какой город?

- Я по адресу посылала. Я покажу тебе, крестный.

- Покажи. Я погляжу.

Они уже подошли ко двору.

- Только не давай мамке. А то она все порвет.

Перед домом, за решетчатым штакетным забором, яркий палисадник красовался цветочными грядами, клумбами: анютины глазки, крупные, в ладонь, ромашки, синие васильки, бархотки, кусты алых и кремовых роз. Сразу было видно: здесь невесты живут.

За палисадом - крепкие ворота.

- Не отдавай мамке. Ладно? Пусть у тебя будет.

Ворота распахнулись.

- Крестному еще голову забей! Здорово живешь, кум. С приездом тебя. Проходи, - приветствовала гостя хозяйка и тут же дочерью занялась:- Тебе сказано было: забудь! Голову сверну, как куренку! В погреб посажу, под замок, и не выпущу! Учат дураков, не научат. Артистки нашлись, модельницы! Одна намоделилась, не ныне завтра на кладбище понесут.