Молчал и Иванов, хотя ему очень многое хотелось узнать у маленького, похожего на грубо сколоченый дубовый шкафчик, Бурлова. Он несколько раз мысленно ставил этого явно деревенского, явно недалекого, явно грубовато-резкого мужичка рядом с красавчиком Пестовским и не мог понять, по какому принципу их подбирало начальство. Ни один разумный довод в голову не лез, кроме принципа контраста. Умный и дурак. Пат и Паташон. Дон Кихот и Санчо Панса. А, может, не такой уж и дурак этот Бурлов. Ведь Пестовского уже нет в живых, а он вот - лежит бочонком на ржавой палубе.

Иванов молчал. Не только потому, что тоже понимал законы жары, а и по профессиональной привычке. Слишком много ушей торчало вокруг, а искать уединения с Бурловым по судну он не очень-то хотел. Давно не мытый, хриплый, с сизым лицом, первый помощник капитана был ему неприятен. И он отложил разговор до возвращения на "Альбатрос".

Бурлов, наверное, понимал это. Да и сам на свидание не рвался. Он и лежал как-то в стороне, подчеркивая разделяющей его и моряков частью палубы свое особое положение. Ожили, зудом напомнили о себе пролежни на спине, полученные еще на отсидке в трюме. Бурлов сел и коряво, не доставая из-за плеча до нужного места, поскреб грязными ногтями лопатку. Похожий зуд в легких попросил сигарету. Мутными глазами Бурлов обвел моряков и, поняв по пальцам офицеров, что те не курят, уже решил "стрельнуть" у того рыжего матроса, что недавно снял каску, но тут сзади, точно в то место, где он чесал, кольнуло толстой иглой шприца.

Он упал коряво, на грудь, уже не видя, что падает на горячую, чуть левее тени, ржавую палубу. Ему было уже все равно, куда падать.

- Кто?! Где?! - вскочив, заозирался Ким.

По широкой спине Бурлова, копируя по контуру левую лопатку, расплывалась бурая мокрота.

"С глушителем", - только и успел подумать Иванов, как его тут же бросила на ноги общая тревога.

Жара как бы исчезла на время. Остались моряки, мертвый Бурлов и невидимый стрелок.

- Не трогать Бурлова! - зачем-то закричал Иванов, будто и вправду в этих широтах предполагалось следствие, осмотр тела врачом, судмедэкспертом, ну и так далее.

Он пробежал по грузовому трюму, выскочил по трапу наверх, на борт и упал. Не потому, что споткнулся. Просто слишком похоже на пулю прожужжал какой-то шмель возле уха.

Приподнялся у борта и наконец-то увидел стрелка. Увидел - и испугался. Стрелок был черен, как смола, и почти гол, если не считать узкого клочка материи на бедрах. Он что-то гортанно крикнул, оттолкнулся от ограждения борта и черной стрелой вонзился в воду. И только после этого Иванов увидел...

- Яхта! - выкрикнул в ухо Перепаденко и перепугал еще больше, чем та шальная пуля.

- Они... они, - перещелкнул пистолетом выросший рядом, в полный рост Ким.

Иванов тоже привстал и с удивлением не нашел черной головы над водой.

- Затяжным, гад! - восхитился кто-то из моряков, сбившихся у борта.

Никто не знал, что нужно делать. Яхта, медленно-медленно идущая вдоль судна метрах в двухстах, явно ждала черного человечка и агрессивности к ним не проявляла. После убийства Бурлова все, стоящие на борту, интереса для хозяев яхты не представляли. В этом для моряков было и успокоение, и ярость. Ярость от того, что так явно пренебрежительны к ним пираты. В успокоении ощущалось что-то прежнее, от жары. В ярости - что-то новое, от бессилия.

- Вот он! - обозначил голос Кима черный мячик головки, всплывший над синей, натянутой-натянутой пленкой моря, и так похожий на поплавок от рыбацких сетей. - Метров полста пронырнул.

- Не-е. Больше, та-ащ старший лейтенант, - не согласился Перепаденко, уже успевший надеть на голову зеленый тазик каски.

- Им нельзя дать уйти, - тихо сказал Иванов и вдруг, словно ярость всех собралась сейчас в нем одном, сорвал с плеча у матроса-соседа автомат, сбросил предохранитель и не прицельно, в направлении черной головки, дал длинную очередь.

Она строчкой легла позади того места, где уже проплыл человечек. А тому осталось до яхты менее половины пути.

- Огонь! - скомандовал Ким и побежал вдоль борта к корме, где было чуть-чуть ближе и до яхты, и до черной, все уменьшающейся и уменьшающейся до точки головки.

В душную тишину над морем воткнулся голос одного автомата, другого, такнул пистолет Кима. Звучно лопнуло стекло на ходовой рубке яхты, несколько черных точек мухами село на белый борт. Яхта молчала, безразлично не замечая стреляющих, подрезала к черной головке, на корму выбежал какой-то коротенький человечек, протянул руки вниз, и Иванов с раздражением увидел, как эти руки легко и быстро вытянули из воды черного стрелка. Яхта тут же повернулась к ним кормой.

- Все. Ушли, - прошептал морячок у самого уха Иванова.

- А что ж ты,.. - хотел укорить его эфэсковец, но, повернувшись к нему, вдруг понял, что именно у этого моряка он отобрал автомат.

Ким, выцеливая на вытянутой руке, послал три пули друг за другом. Последние три пули из его обоймы.

Кажется, в рожке у Иванова что-то еще оставалось, и он упер автомат в леер, чтобы поточнее положить белую корму яхты на мушку.

Сбоку заработал, оглушив, еще один автомат, и Иванов, удивленно оторвав глаза от прицела, сообразил, что это моряк в каске, Перепаденко, стреляет трассирующими. Нет, в прозрачном, залитом солнцем воздухе над морем светящихся линий не было видно. Но тот фейерверк, который устроили пули на палубе яхты, не оставил сомнений - трассирующие.

Пули ожгли пластик, лизнули огнем по лакированной деревянной палубе. Встречный ветер от движения согнул робкий куст пламени, провел им по рубке, и белая, как вата, яхта разом пыхнула.

Перепаденко опустил дымящийся ствол автомата, совсем не понимая, что он сделал. Онемевшие люди смотрели на плывущий костер, как древние жители пещер - на пламя перед ритуальной пляской: завороженно и потрясенно.

И тут куст лопнул. Он вырос во все стороны космами разрыва, ударил желтыми ветками по воде и вдруг выпустил из себя черный траурный дым.

Звук развыра заставил всех если не присесть, то хотя бы вжать голову в плечи. Только Иванов остался стоять столбом. Те, за кем они охотились уже столько месяцев, те, кого считали сильнее и богаче многих сильных и богатых мира сего, за секунду, нет, за доли секунды перестали таковыми быть. Взрыв был точкой в том деле, которое он намеревался еще долго-долго распутывать, и в том, что он так неожиданно произошел, таилась даже какая-то каверза, издевательство. Он зачем-то обернулся к Перепаденко.

Тот испуганно снял каску с мокрой головы, переложил ее из перебинтованной руки в здоровую, потом накрыл ею лежащий на палубе горячий автомат, покомкал пересохшие губы и пробормотал:

- Нэ знав я, шо там трассэры. Рожки вахтэнный ахвицэр выдавав. Вин, мабудь, и набывав йих...

- Да что теперь, - махнул рукой Иванов. - Они мне живыми нужны были...

- А, может, так и легче. Как бы мы их догнали, интересно? Ни шлюпки рядом, ни "Альбатроса", - вставил, подходя, Ким. - Всю банду накрыли. И никакой суд не требуется. Самооборона.

Только после этого слова все вспомнили о Бурлове.Перепаденко сбежал вниз, в грузовой трюм, подержался почерневшими от копоти пальцами за кряжистую шею лежащего и, разогнувшись, развел руками.

- А черный - это был Али, - раздумчиво проговорил Иванов. Теперь это уже не нужно было скрывать.

- Какой Али? - не понял Ким.

- Охранник... Ну тот, что сторожил Майгатова здесь, на судне. Вместе с амбалом...

Он обернулся к чадящим обломкам, к черным, некрасивым ошметкам того, что осталось от белоснежной, с изящным, стремительным контуром, стоящей не один миллион долларов, яхты.

- Когда прийдет шлюпка, осмотрим место. Мало ли. Может, что и найдем. Или кого...

- Вряд ли, - не согласился Ким. - Братская могила.

5 5

Ее не было больше часа. Он определил это по протяжной песне муэдзина, который под полуденным солнцем призвал мусульман на молитву. Его тоскливый, втекающий в окно голос, казалось, родился не на стоящем недалеко от больницы минарете, а в желтой, зыбкой глубине пустыни и, пронизав их городок, полетел все дальше и дальше на юг. Майгатову нравился этот голос, нравилось то, как протяжное, мягкое "Ал-ла-а-а..." передает бесконечность пространства и одиночество человека в этом бесконечном, опасном, тревожном пространстве, где плохое происходит чаще, чем хорошее, и каждый прожитый день - это потерянная навсегда часть жизни.