Святослав Юрьевич Рыбас

Узкий круг

1

Хохлову предстояло вести дело Агафонова, осужденного за злостное хулиганство.

Вечером в сумерках Хохлов возвращался из областного суда домой, возле подъезда увидел на скамейке грузную старуху. Она сидела прямо, расставив обутые в черные валенки ноги. Спросила: не Хохлов ли он? Судья сухо кивнул.

- Вы меня узнали? - обрадовалась старуха. И стала объяснять, что она мать покойного Антона Агафонова, который жил по соседству с Хохловым в этом доме, а сама она живет в Грушовке, где когда-то жили и родители Хохлова, старуха хорошо их помнила.

Хохлов понял, что перед ним бабка осужденного Агафонова, и ответил, что ничем не может ей помочь.

- Царство им небесное, - вымолвила старуха. - И моему сыночку, и вашим отцу и матери. Я вот меду принесла. Не покупной, цветочный, свои ульи. Подтянула к себе сумку, из которой торчало горло бидона. - Кто мне поможет, как не вы? Вы свой, грушовский.

- Извините, тороплюсь, - ответил судья и вошел в подъезд.

К Хохлову как будто подступили тени родителей, и он вспомнил, как старики хлопотали за земляков, не считаясь с его представлениями о правосудии, словно существовало какое-то особое, грушовское правосудие.

Хохлов поднимался по лестнице, снизу донеслись хлопок двери и шаркающие шаги. Он остановился, подождал.

Одной рукой она держалась за перила, во второй была отвисшая сумка.

- Мамаша, вы куда? - спросил он.

Старуха молча поднималась. Он вынужден был посторониться.

- Я не должен с вами общаться. На это есть адвокат.

Она остановилась рядом с ним, от нее пахнуло затхловатым запахом старости.

- Вам покушать надо, - пожалела его старуха. - Я вас тут обожду.

- Мамаша! - воскликнул Хохлов, видя, что она села на ступеньку и развязывает платок. - Не надо ждать. Я вам русским языком говорю: не могу с вами разговаривать. Не могу!

- Я тут обожду, - повторила старуха. - Не серчайте.

Он подошел к своей двери и оглянулся. Она сидела согнувшись, глядела в сторону. Что с ней делать? Наверняка через полчаса начнет стучаться. Хохлов еще ни разу не оказывался в таком положении, когда его пытались... нет, не подкупить, но что-то подобное этому... Он не сразу отыскал нужное слово: разжалобить. "Сказать ей о Фемиде с завязанными глазами? - спросил себя Хохлов. - Да зачем ей Фемида, если внука посадили? Должно быть, я кажусь ей каким-то идолом, и ей надо меня умилостивить".

Он вернулся к ней, решив толково объяснить свое положение. Однако старуха нахмурилась и в досаде хлопнула ладонями по коленям.

- Мамаша, давайте рассуждать здраво. Когда ваши дети были маленькими, вы их защищали, верно? А провинятся - наказывали. Может, и вина пустячная: подрался, залез на чужую бахчу. Но его ремнем стегают, вбивают уважение к законам человеческого общежития. На себе испытал, что такое "чти отца своего", "не укради", "не убий"... Без закона - ни порядка, ни жизни. А если взрослые начинают нарушать закон, то общество наказывает их.

- Закон, закон, - покивала старуха. - А на горе молитвы нет. Думаете, я хочу, чтоб вы против своей совести пошли? Боже упаси! Я, может, поплакать хочу. Поплачу и пойду!

Она, по-видимому, хитрила, но Хохлов уже решил выслушать до конца и наперед смирился со всеми детскими хитростями. Он подул на ступеньку в присел рядом со старухой.

На площадку просочился аромат кипящего сливочного масла. Старуха принюхалась и снова хлопнула себя по коленям:

- Покушать вам надо! Об ужине будете думать и серчать. А за что серчать? Что родного внука не хочу отдать? Ступайте, я обожду.

Она говорила с каким-то естественным превосходством, как будто не ощущала разницы в их положении - той разницы, которую люди обычно сами подчеркивают перед судьей.

- Пошли ко мне. Только не будете предлагать мне никаких подарков. Договорились?

Они вошли в квартиру. Старуха стала усаживаться на шкафчик-галошницу, сказала, что здесь посидит. При ярком свете она казалась очень старой.

Дома к Хохлову уже вернулась его обычная трезвость, ему стало ясно, что старуха лукаво играет роль робкой хуторянки. Он заставил ее снять залоснившееся пальто и отвел в кабинет. Она, видно, почувствовала перемену в его отношении, без стеснения прошла в своих темных валенках по ковру, села на диван.

Как и следовало ожидать, по ее словам, внук никаким хулиганом не был. Это холостые парни дурят, а ему тридцать пять лет, двое детей, семья - разве у него есть время на глупости? Он не хулиганил, а защищал свою честь от бесчестных людей. Его приемная дочь собиралась выйти замуж за сына этих самых бесчестных Кузиных, и уже свадьбу назначили, и все соседи знают, а жених взял да раздумал жениться.

Старуха рассказала о чисто грушовской истории: поселок ждал, что Агафонов отомстит, и подталкивал его к мести. Судья отметил про себя, что с точки зрения общественной морали грушовцы справедливо надеялись на наказание обманщика. Правда, никаких реальных средств для этого не было: Кузины жили в городе, им было начхать на осуждение грушовцев.

Все же Хохлов сочувствовал старухе.

Внук должен был наказать обманщика, твердила она, иначе как можно жить? Ее муж, глубокий старик, обвинил внука в трусости и сам решил проучить Кузиных. И она вздохнула: ведь старик слабенький, горелый, у него косточки крутит...

Хохлов стал успокаивать ее, пообещал внимательно изучить дело и почувствовал облегчение, когда старуха ушла. Судья переоделся в спортивный костюм и принялся готовить ужин, с неудовольствием думая, что придется ужинать в одиночестве. У жены были вечерние лекции, а сын с дочерью уже почти оторвались от дома.

На большой сковородке, окруженная пузырьками кипящего масла, поджаривалась куриная котлета.

"А сын Митя заступился бы за сестру? - спросил себя Хохлов. - В детстве заступался. А сейчас? Нет, наверняка заступится. Иначе как можно жить? - Он вспомнил слова старухи и мысленно посулил сыну: - Я бы осудил тебя за хулиганство".

Хохлов понял, что дошел до абсурда. Дело не в старухе, эти старухи скоро уйдут, но их правы, простые общинные нравы, будут долго смущать горожан своими ясными варварскими требованиями.

После ужина Хохлов снова подумал: ну разве не варварские, если дряхлый дед собирается совершить акт мести, оттого что соседи ждут этого от его семьи? Он снова как будто услышал голос: "Слабенький, горелый, у него косточки крутит"...

Может быть, старик был тем самым Горелым? Ни у кого в Грушовке не было такого прозвища. Судья вспомнил обожженное лицо мужчины, обтянутое тонкой пленкой розовой кожи, и его страшную шею. Мальчик бежал по свекольному полю за голубоватыми листовками, выброшенными из краснозвездного самолета. Этот мальчик потом стал судьей. Старуха как будто привела его из оккупационного времени и оставила в кабинете. Мальчик выкапывал свеклу, нагружал деревянную тачку и, шатаясь от тяжести, выталкивал ее к акациевой посадке, к дороге. Семье мальчика, бабушке, матери и ему самому, предстояло питаться этой свеклой всю зиму. Да еще обгорелым зерном с дальнего поля. Несколько раз они возили на рынок самовар, заячью шубку и патефон, но обмена не было, лишь какая-то бабка предлагала наперстки табаку. В начале октября мать пошла на соседнюю улицу к Горелому: тот собирался идти за харчами и сторону Ростовской области. Она упросила взять ее сына, уберечь его в пути.

Хохлову с трудом верилось, что он, мальчик, и трое взрослых, толкая свои тачки, дошли до Дона. Двое грушовцев отстали, и мальчик возвращался домой с Горелым. Они ночевали где придется, на сеновалах, в сараях, в поле.

Двое мужчин в солдатских шинелях вдруг вынырнули из ночного стелющегося тумана. Горелый нехотя дал им по куску хлеба и ломтику сала. Они жадно съели, потом заговорили о войне, а Горелый, молча выслушав их, сказал, что его дети и отец этого мальчика воюют. И мальчик понял: эти мужчины не хотели воевать. Горелый обозлился. Пришельцы оправдывались и вдруг потребовали поделиться едой, отпихнули Горелого и забрали у него все сало. Чтобы напечь картошки, они разломали одну тачку на дрова. Огонь освещал их молодые лица, глаза тоскливо смотрели в пламя... Они должны были предчувствовать свою смерть. Один усмехнулся мальчику и пропел прибаутку: