– От-течество мое в боге…

Другие же просто молчат, как обиженные покойники.

– Фаталисты окаянные! – кричит Игемон в отчаянии. – Подымайся! Разрешено всякое сопротивление…

Один какой-то бывший весельчак и мордобоец, приподнялся несколько, поглядел и говорит:

– А чему сопротивляться? Вовсе и нет ничего…

– Да насекомые же…

– Мы к ним привыкли!

Окончательно исказился разум Игемонов, встал он в пупе своей земли и орет неточным голосом:

– Всё разрешаю, батюшки! Спасайся! Делай! Всё разрешаю! Ешь друг друга!

Тишина и покой отрадный.

Видит Игемон – копчено дело!

Зарыдал, облился горючими слезами, волосья на себе рвет, взывает:

– Жители! Милые! Что же теперь – самому мне, что ли, революцию-то делать? Опомнитесь, ведь исторически необходимо, национально неизбежно… Ведь не могу же я сам, один революцию делать, у меня даже и полиции для этого нету, насекомые всю сожрали…

А они только глазами хлопают и – хоть на кол их сажай – не пикнут!

Так все молча и примерли, а отчаявшийся Игемон – после всех.

Из чего следует, что даже и в терпении должна быть соблюдаема умеренность.

Наконец мудрейшие из жителей задумались надо всем этим:

«Что такое? Куда ни глянь – кругом шестнадцать!»

И, солидно подумав, решили:

– Всё это оттого, что нет у нас личности.[37] Необходимо нам создать центральный мыслящий орган, совершенно свободный от всяких зависимостей и вполне способный возвыситься надо всем и встать впереди всего, – вот как, например, козел – в стаде баранов…

Некто возразил:

– Братцы, а не довольно ли уж претерпели мы от центральных личностей?…

Не понравилось.

– Это, кажется, нечто от политики и даже с гражданской скорбью?

Некто всё тянет:

– Да ведь как же без политики, ежели она всюду проникает? Я, конечно, имею в виду, что в тюрьмах – тесно, в каторге – повернуться негде и что необходимо расширение прав…

Но ему строго заметили:

– Это, сударь мой, идеология, и пора бросить!..[38] Необходим же новый человек и более ничего…

И вслед за сим принялись создавать человека по приемам, указанным в святоотческих преданиях: плюют на землю и размешивают, сразу по уши в грязи перепачкались, но результаты – жиденькие. В судорожном усердии своем все цветы редкие на земле притоптали и злаки полезные также изничтожили, – стараются, потеют, напрягаются – ничего не выходит, кроме суесловия и взаимных обвинений в неспособности к творчеству. Даже стихии из терпения вывели усердием своим: вихри дуют, громы гремят, сладострастный зной опаляет размокшую землю, ибо – льют ливни и вся атмосфера насытилась тяжкими запахами – дышать невозможно!

Однако же время от времени этот кавардак со стихиями как бы разъясняется, и – се выходит на свет божий новая личность!

Возникает общее ликование, но – увы, кратковременное оно и быстро разрешается в тягостное недоумение.

Ибо – ежели на мужицкой земле произрастет новая личность, то немедля же становится тертым купцом и, входя в жизнь, начинает распродавать отечество иноземцам[39] по кускам, от сорока пяти копеек ценою, вплоть до страстного желания продать целую область купно с живым инвентарем и со всеми мыслящими органами.

На купеческой земле замесят нового человека – он или дегенератом родится, или в бюрократы попасть хочет; на дворянских угодьях – как и прежде всегда было – произрастают существа с намерениями поглотить все доходы государства, а на землях мещан и разных мелких владельцев растут буйным чертополохом разных форм провокаторы, нигилисты, пассивисты и тому подобное.

– Но – всё это мы уже имеем в количестве весьма достаточном! – сознались друг другу мудрые жители и серьезно задумались:

«Допущена нами какая-то ошибка в технике творчества, но – какая?»

Сидят, размышляют, а грязища кругом так и хлещет волною морскою, о господи!

Пререкаются:

– Вы, Сельдерей Лаврович, слишком обильно и всесторонне плюетесь…

– А у вас, Корнишон Лукич, мужества на это не хватает…

А новорожденные нигилисты, притворяясь Васьками Буслаевыми, – ко всему относятся презрительно и орут:

– Эй, вы, овощи! Соображай, как лучше, а ми вам… поможем наплевать на всё…

И плюют и плюют…

Скучища всеобщая, взаимоозлобление и грязь.

На ту пору проходил мимо, отлынивая от уроков, Митя Коротышкин, по прозванию Стальной Коготь, ученик второго класса мямлинской гимназии и знаменитый коллекционер иностранных марок, идет он и – видит: сидят люди в луже, поплевывают в оную и о чем-то глубоко мыслят.

«Взрослые, а пачкольи!» – подумал Митя с дерзостью, свойственной малым годам.

Рассмотрел, нет ли среди них чего-нибудь педагогического, и, не заметив оного, осведомился:

– Вы зачем, дяденьки, в лужу залезли? Один из жителей, обидевшись, вступил в спор:

– Где тут лужа? Это просто подобие хаоса довременного!

– А чего вы делаете?

– Нового человека хотим создать! Надоели такие, как ты вот…

Заинтересовался Митя.

– А по чьему подобию?

– То есть – как? Мы желаем бесподобного… проходи!

Будучи ребенком, еще не посвященным в тайны природы, Митя, конечно, обрадовался случаю присутствовать при таком важном деле и простодушно советует:

– Сделайте о трех ногах!

– Это к чему же?

– Он смешно бегать будет…

– Поди прочь, мальчик!

– А то – с крыльями? Вот ловко бы! Сделайте с крыльями, ей-богу! И пусть бы он учителей похищал, как кондор в «Детях капитана Гранта»,[40] – там, положим, кондор не учителя утащил, а лучше бы учителя…

– Мальчик! Ты говоришь вздор и весьма даже вредный! Вспомни молитву до и после учения…

Но Митя был мальчик фантастический и всё более увлекался:

– Идет учитель в гимназию, а он бы его – хоп! сзади за воротник и понес бы по воздуху куда-нибудь – это всё равно уж! – учитель только ножками болтает, а книжки так и сыплются, и чтобы их не найти никогда…

– Мальчик! Ступай уважать старших!

– А он кричит жене сверху: «Прощай, возношусь в небеса, я ко Илия и Енох»,[41] а она стоит среди улицы на коленях и ноет: «Восиитательчик мой, недагогчик!..»

Они на него рассердились.

– Пшел! Болтать пустяковину и без тебя есть кому, а тебе еще рано!

И прогнали. А он, отбежав несколько, остановился, подумал и спрашивает:

– Вы – взаправду?

– Конечно же…

– А не выходит?

Вздохнули они угрюмо и говорят?

– Нет. Отстань…

Тогда Митя отошел от них подальше, показал им язык и дразнится:

– А я знаю почему, а я знаю почему!

Они – за ним, он – от них, но, привыкшие к перебежкам из лагеря в лагерь, догнали они его и давай трепать.

– Ах ты… старших дразнить?…

Митя – плачет, умоляет:

– Дяденьки… я вам суданскую марку… у меня дубликат… перочинный ножик подарю…

А они его директором пугают.

– Дяденьки! Я, ей-богу, никогда больше не буду дразниться! И, право же, я догадался, отчего не создается новый человек…

– Говори!

– Отпустите маленько!

Отпустили, но держат за обе руки, он же им говорит:

– Дяденьки! Земля – не та! Не годится земля, честное слово, сколько вы ни плюйте, ничего не выйдет!.. Ведь когда бог сотворил Адама по образу и подобию своему, – земля-то ничья была, а теперь вся – чья-нибудь, вот отчего и человек всегда чей-нибудь… и дело вовсе не в плевках…

Это их так ошеломило, что они и руки опустили, а Митя – драла да, отбежав от них, приставил кулак ко рту и кричит:

– Краснокожие команчи! Ир-рокезы!

А они снова единодушно уселись в лужу, и мудрейший из них сказал: