В глазах Эрминтруды появился тревожный блеск.

- Но Уолли, ты должен мне помочь! Не упрямься, будь человеком, прошу тебя. Мы ведь уже сто лет назад с тобой об этом договорились, тем более, что Алексис, я уверена, понравится тебе с первого взгляда. Все, что тебе нужно, это пригласить его с собой на охоту. И все.

Уолли встал из-за стола, зажав газету под мышкой.

- Опять ты за свое! Я же тебе тысячу раз твердил: не люблю я охоту! Терпеть ее не могу! Не говоря уж о том, что я одолжил ружье Гарольду, а он мне его еще до сих пор не вернул. Так что, при всем желании, стрелять мне не из чего. Не из рогатки же.

Тут уж Эрминтруда, при всей своей доброте, не выдержала:

- Что ж, Уолли, на сей раз придется тебе потребовать, чтобы Гарольд немедленно вернул ружье. В противном случае я сама пойду к нему! И как ты мог без спроса отдать ему оружие моего бедного Джеффри?

- А что я, по-твоему, должен был его дух с того света вызвать?

Эрминтруда вспыхнула, в голосе прозвучали слезы:

- Как ты смеешь так себя вести? Порой мне кажется, что ты стал совсем черствым и бессердечным.

- Да, жуткое свинство! - воскликнула Вики.

- Ну, ладно, ладно вам! - забормотал Уолли, поспешно отступая к двери. - Нечего кипятиться. Подумаешь, пошутить нельзя... Да будет тебе, Эрми! Успокойся. Ну вот, уже глаза на мокром месте! Как будто Гарольд слопает твой несчастный дробовик. Или сломает.

- Заберите у него ружье! - потребовала Вики. - Видите, как мамочка расстроилась!

- Хорошо, хорошо, - пообещал Уолли. - Только прекратите причитать, и успокойтесь.

И спешно ретировался.

После его ухода Вики мигом перестала походить на ощетинившуюся кошку и преспокойно приступила к завтраку. Эрминтруда, метнув виноватый взгляд на Мэри, проговорила:

- Извини, Мэри, но ты знаешь, насколько мне неприятен этот Уайт, а, услышав про ружье, я уже не могла больше держать себя в руках.

- Это все Уолли виноват, тетя Эрми, - произнесла Мэри. - Ничего страшного, просто порой в него словно какой-то бес вселяется. Скоро он отойдет и извинится, вот увидите.

- А все из-за этого чертова Гарольда Уайта, - не унималась Эрминтруда. - Он дурно влияет на Уолли. Прежде за моим мужем такого не водилось.

- Я не думаю, что дело обстоит так уж плохо, - покачала головой Мэри. - Только бы он пил чуть поменьше.

- И все равно, я бы предпочла, чтобы Уайты отсюда уехали, - вздохнула Эрминтруда. - Их соседство отравляет мне все существование.

- Да уж, уайтовский дух здесь силен, - хмыкнула Вики, деланно содрогаясь.

Не желая вступать в пререкания с Вики, Мэри встала из-за стола, собрала письма и покинула столовую.

В число обязанностей, которые она сама на себя навесила, входило ежедневное посещение кухни для беседы с необыкновенно умелой поварихой, которая одновременно служила в Пейлингсе и домоправительницей. Однако на этот раз, прежде чем отправиться на кухню, Мэри вышла в сад, прихватив корзинку и ножницы - свежие цветы в доме не помешают, решила она.

Утро стояло - просто загляденье, свежее и солнечное. Хотя, как подметила Эрминтруда, Пейлингс и впрямь был особенно хорош весной, в пору цветения рододендронов и азалий, ничто - ни однообразные кустарники, заросли которых тянулись до самого ручья, ни домик Гарольда Уайта на противоположном берегу - не мешало Мэри наслаждаться погожим деньком. Эрминтруда держала целую армию садовников, поэтому помимо ухоженных лужаек, где непрошенному сорняку отсекали голову, едва незваный гость осмелился высунуться, и бесчисленных клумб, в поместье был разбит итальянский сад, розовый сад и даже японский сад камней, который украшал посередине живописный пруд с лилиями. Правда, особую гордость Эрминтруды составляло, как ни странно, пестрое разнотравье, вволю произраставшее по границам садов. Здесь, к ужасу садовников, все оставалось в первозданном виде.

Порой Мэри, правда, казалось, что Эрминтруде изменяет вкус, но она тут же спохватывалась и начинала укорять себя - ведь более доброй женщины, чем тетя Эрми, было днем с огнем не сыскать.

Бельмом на глазу был для нее только Дауэр-хаус, и то лишь из-за его нынешнего обитателя - Гарольда Уайта. Мистер Уайт, арендовавший у нее дом в течение последних лет, казался в глазах Эрминтруды настоящим исчадием ада. Он настолько отравлял ей жизнь, что бедная Эрминтруда из опасений увидеть крышу его дома даже отказалась от привычных прогулок по усаженной рододендронами извилистой аллее, тянувшейся до старенького мостика, переброшенного через ручей. Прежде Эрминтруда обожала этот маршрут, теперь же сама мысль о том, чтобы постоять на мостике, с которого как на ладони виднелся Дауэр-хаус, возвышавшийся на косогоре, приводила ее в содрогание. Сам мостик был выстроен в свое время прежним владельцем Пейлингса как раз для того, чтобы обитатели обоих домов могли свободно посещать друг друга. Эрминтруда не раз подумывала, что неплохо бы снести мост, и даже заводила этот разговор с Уолли, однако на Гарольда Уайта ее желания никакого воздействия не оказывали: наглец продолжал с завидным упорством пересекать мост и наведываться к Уолли, причем в любое время, когда ему только заблагорассудится.

По счастью, это случалось не каждый день. В отличие от Уолли, Уайт был вынужден добывать себе хлеб насущный собственным трудом, и служил управляющим на небольшой угольной шахте. Его дочь Джанет ухаживала за домом, а сын Алан, на несколько лет моложе Джанет, устроился помощником к адвокату в близлежащем городке Фриттоне. До того, как Уолли удалось сочетаться браком с несметно богатой миссис Фэншоу, Уайт, жалованье которого никогда не покрывало и двух третей его расходов, прозябал в лачужке на окраине Фриттона, зато после переезда Уолли в Пейлингс Уайт мигом обнаружил, что они состоят пусть и не в слишком тесном, но родстве. Остальное было, как говорят, делом техники. Уолли не стоило большого труда уговорить Эрминтруду сдать пустовавший в то время Дауэр-хаус своему родственнику. Разумеется, с огромной скидкой. Эрминтруда утверждала, что именно с той поры в ее муже с новой силой вспыхнуло пристрастие к хмельному зелью и выявились иные дурные наклонности. Гарольд Уайт увлек его с пути истинного, привечая не только к бутылке, но и к скачкам, а также, страшно сказать, к посещению женщин с весьма неважной репутацией.