– Говорили. Вы больше ничего не знаете?

– Ну… женщины? Знаю ли я что-нибудь о его личной ЖИЗНИ?

– К этому я и подхожу.

– Я не могу сказать, что здесь слухи, а что факты, хотя знаю об этом много. У него были жена и любовница. Обеих он успешно скрывал. Тогда было легче, чем теперь. Полагаю, когда он впервые появился в Лондоне, у него был ребенок от любовницы. Он бросил ее, и она где-то умерла. Это было до того, как я с ним встретился. Я тогда был достаточно молод и служил у него агентом по связям с прессой. О жене мне ничего неизвестно. Я понял, что они состояли в тайном браке, поскольку ее родители были против. Это произошло незадолго до его смерти.

– Ребенок от любовницы, – пробормотал Банколен. – Гмм. А кем была эта любовница?

– Имени я не знаю. Вероятно, вы могли бы выяснить… Но однажды я ее видел, через много лет после того, как они расстались. Это было, кажется, в Париже. Я был с другом, который работал в парижском отделении «Геральд». Мы сидели в кафе, не помню, в каком именно. Он подтолкнул меня и сказал: «Это подружка твоего друга Малеже». Она пила абсент за другим столиком. Выглядела очень пьяной и опустившейся. Но она была потрясающая красавица – роскошная блондинка с длинными волосами.

– А ребенок?

– Понятия не имею… Хотя погодите! – Галливан ударил кулаком по столу, смешно нахмурившись. – Кажется… Не так давно я говорил с Диком Ансилом – он ведет колонку сплетен. Дик знает столько непристойных подробностей из жизни каждого, что от хорошего отношения к людям не остается и следа. Однажды на торжественном обеде в редакции или каком-то другом празднике мы оба здорово приняли. Он сказал: «Послушай. Ты помнишь таинственного Малеже, о котором все говорили много лет назад?» (Он уже тогда был легендой!) Я сказал: «Как хорошо, что тебя тогда не было, иначе ни у кого не мог бы спокойно появиться незаконный ребенок». Он сообщил, что выяснил имя этого ребенка, и, омерзительно хихикая, сказал, мол, как бы это всех удивило. Я велел ему поберечь голову, иначе запущу в него бутылкой. Но у меня, по крайней мере, сложилось впечатление, что он мне назвал имя. Это имя было… Ах, черт… Не помню. Забыл. Это так важно?

– Может быть. Не уверен.

– Что ж, если вы действительно хотите знать, я всегда смогу телеграфировать Дику. – Он посмотрел на простирающийся у нас за спиной променад. – Ага! А вот и барон фон Арнхайм, и он похож на кота, сожравшего канарейку. Гмм. Интересно, что ему от меня надо?..

Коротко поклонившись нам, фон Арнхайм сел и заказал пиво. Он принес с собой старые газеты, которые положил рядом на полу. Сложив руки на столе, он решительно заговорил:

– Мистер Галливан, вы здесь единственный журналист?

Галливан поморщился при слове «журналист», но кивнул.

– Если, – поправил он, – немецкие газеты еще повсеместно не раструбили об этом. Я знаю половину журналистов континента, но здесь никого из них не встречал. Я, видите ли, призван описывать местные достопримечательности, но если бы вы столкнулись со мной при других обстоятельствах…

– Обстоятельства бывают всякие, – вмешался фон Арнхайм, – но сейчас о них нечего говорить. Если хотите, очень скоро вы услышите всю историю. А теперь вы только передадите заявление, что делом занимается фон Арнхайм из Берлина, и в течение двадцати четырех часов будет произведен арест. Никаких «но», «если» и попыток договориться. Арест будет произведен именно в этот срок.

В наступившей тишине Банколен успел до конца выкурить сигарету.

– Настоящая история, – наконец вымолвил Галливан, – в том, что вы сотрудничаете друг с другом… Э…

– Если мой друг Банколен позволит, – прервал репортера фон Арнхайм, – можете воспользоваться также и этим. – Он улыбнулся, не разжимая губ. – Фактически арест будет произведен сегодня вечером. Теперь к делу. Мистер Марл дал мне понять, что вы когда-то хорошо знали мистера Майрона Элисона. Это верно?

– Ну, не очень хорошо, но знал.

– Приятный человек?

– Он был в хороших отношениях с прессой. Мне он всегда нравился. Я имею в виду… обеды с шампанским, обращение по имени… ему нравилось иметь с нами хорошие отношения. Говорят, он был неприветливым и злобным, но со мной всегда был очень мил, потому что я создавал ему рекламу. Видит бог, я не считал его великим актером, но у меня слабость к плащам и шпагам…

– Мне говорили, он находился в дружеских отношениях с фокусником Малеже?

– Гмм. Да, так говорят. Но мне всегда казалось, что это тот самый случай, когда от любви до ненависти один шаг. Дело в том, что Элисон был чертовски красив. У него был прекрасный голос, он имел бешеный успех у женщин и обладал великолепной мимикой. В пьесах, требующих акробатического мастерства Дугласа Фэрбенкса, он не имел себе равных, а главное, у него было превосходное чувство сцены. Но он хотел, чтобы его считали великим актером. И Малеже ударил именно в это больное место…

Над головами с писком и хлопаньем крыльев пронеслась стая птиц. Прозвучал колокол парохода, проходящего по бурной реке. Солнце в безоблачном небе над Кобленцем грело по-летнему. С противоположного берега Рейна виднелись освещенные окна в белых домах. Фон Арнхайм слегка наклонил свой бокал…

– Я никогда не забуду, – продолжал Галливан, – как в первый раз увидел Малеже. Это было в 1910 году, примерно за полгода до того, как я начал на него работать, – в ночь начала блестящей карьеры Элисона. Пьеса была из тех, от которых у меня мурашки по спине бегают. Знаете, Шотландия в дни внука Иакова II. Проигранная битва, игра волынок и поющие голоса за сценой… Последняя атака в Каллодене – ха! Элисон играл принца Чарли, и я привез его домой. Я видел, как это репетировалось, и пришел в такой экстаз, что Элисон после репетиции пригласил меня к себе в гардеробную. Там собралась большая толпа господ в белых галстуках, но я пошел. Элисон сидел за своим туалетным столиком перед зеркалом, обрамленным электрическими лампочками, стирая с лица жирный грим. Он еще не успел снять кинжал и ботфорты, а изо рта у него торчала сигарета. В комнате было полно цветов и телеграмм, звучала бессмысленная болтовня и стоял запах пудры. Он по-прежнему сиял: «Ну как? Как я?» Прямо как нервная примадонна. Все заверяли, что он играл божественно. Вдруг все замолчали. Кто-то открыл дверь. В двери, опершись на трость с золотым набалдашником, стоял огромный рыжеволосый человек в длинном черном плаще и старомодном черном шейном платке. Золотые брелки на цепочке часов, злое, длинное лицо. Он на самом деле не был выше Элисона, но, казалось, заполнил собою всю комнату. Лицо Элисона озарилось улыбкой, и он откинулся в кресле, выпуская в потолок клубы дыма и пытаясь скрыть оживление. «Здравствуйте, Малеже! – сказал он. – Понравилось?» Тот лишь взглянул на него и, наконец, выдал: «Это было тошнотворно. Я не смог досмотреть до конца. А вы были еще хуже. Вы до конца своих дней останетесь паршивым актеришкой».

Галливан медленно покачал головой. Он даже захихикал и бросил сигарету за балюстраду. Репортер так увлекся своим рассказом, что, кажется, забыл о нашем присутствии.

– Забавно получилось. Я помню, как Элисон потянулся за кинжалом, словно он действительно жил в восемнадцатом веке. А Малеже, выходя, так хлопнул дверью, что даже лампочки мигнули. Тогда, стараясь сгладить неловкость, Элисон засмеялся, и все льстецы снова, что называется, захлопали крыльями. По так было всегда. Малеже продолжал утверждать, что Элисон никудышный актер.

Фон Арнхайм, нахмурившись, кивнул.

– Но, – заметил он, – насколько известно, открытой вражды между ними не наблюдалось?

– Гмм… Ну, один раз они чуть не поссорились.

– И что произошло?

– Шло представление для узкого круга важных персон. Элисон имитировал Малеже на сцене – костюм, грим и все такое… Это было ужасно. Я вам говорил, какая у него была великолепная мимика. Он сделал такую смешную и дьявольски талантливую пародию, что все ревели от смеха. Затем кто-то заметил самого Малеже. Тот стоял за кулисами и нюхал табак, наблюдая за представлением.