– Все в сборе, кроме месье Левассера.

Как вежливый и любезный, но неохотный ответ, до нас донеслось протяжное завывание скрипки. В нем было что-то необычное. Но пока мы молча прислушивались, скрипка начала играть какую-то трепетную, знакомую мелодию, в которой почему-то прослеживались такты танцевального па, а быстрая работа пальцев только подчеркивала эффект. Он играл «Амариллис»!

Салли Рейн залпом осушила свой бокал. Нам впервые стало ясно: мы набросились на коктейль, чтобы не думать об ужасных вещах. Фон Арнхайм с тихим звоном решительно поставил бокал на стол. Данстен, словно протестуя, приглушенно произнес: «Я же говорил!» Но больше никто не сказал ни слова. Я понятия не имел, что делает этот Левассер, какие сумасшедшие намерения им движут…

Раздвижные двери библиотеки распахнулись. На пороге стоял… Левассер! Невидимая скрипка продолжала пиликать танцевальную мелодию.

Кто-то произнес:

– О господи!

Жером Д'Онэ истерически рассмеялся.

Но я наблюдал за Левассером и видел, что он хладнокровен и невозмутим. Он даже улыбался. Его появление окончательно привело в порядок хаос моих мыслей. Свет играл на его блестящих черных волосах, на изумрудной запонке, на кольцах, когда он недовольно раскинул загорелые руки.

– Это запись Хейфеца, – пояснил он, – которую играет «Виктория» в музыкальной комнате. Я сам поставил пластинку, чтобы продемонстрировать, что не имею никакого отношения к этому преступлению.

Левассер прошел немного вперед, повернулся к Д'Онэ.

– Некоторые, – продолжал музыкант, – склонны к мелодраме. Сегодня месье Д'Онэ имел дерзость предположить, что у меня нет алиби, потому что за запертыми дверями играл граммофон, в то время как я занимался… определенными делами. – Он недовольно пошевелил пальцами и засмеялся. – Я настолько хорошо знаю этот мелодраматический прием, что ничуть не удивился. Я уж не говорю об очевидном безумии этой идеи в любом случае. О том, что меня оскорбляет предположение, будто, совершив убийство, я прибег к такому бездарному трюку. И уж не говорю о том, что «Виктория» не стала бы несколько часов самостоятельно крутить пластинки… – В глубоком молчании он указал пальцем на дверь. – Но я хотел вам показать, что тот, кто верит в мою виновность, не знает этой записи. Вы только послушайте. И услышите разницу. Вы услышите аккомпанемент пианино… А теперь, – он снова улыбнулся, – может, кто-нибудь предложит мне коктейль?

Для того чтобы услышать разницу, не требовалось напрягать слух, и мы услышали. Думаю, у некоторых в глубине души с самого начала зародилось некоторое смутное подозрение, а Левассер рассеял его одним жестом. Мы все молчали. Д'Онэ стоял неподвижно, как сфинкс, но сжал кулаки. Изабель Д'Онэ поспешно встала и налила Левассеру коктейль. Он взял напиток, и кольца его засверкали, а яркие темные глаза насмешливо заблестели над ободком бокала.

Наконец я полностью проникся мистицизмом ситуации.

С непокрытой головой, обдуваемый прохладным бризом, я стоял на зубчатой стене замка «Мертвая голова». Прямо в центре галереи арок, образующих зубы, зияли открытые двери, которых я раньше не видел, – железные двери, выкрашенные серой краской. Вчера ночью, при свете электрических фонарей, мы их не заметили. Но они открывались в невероятный мир – я это увидел, когда наша компания появилась здесь несколько минут назад… …

Мы совершили путешествие через стремительную реку в напоенную ароматами ночь! Я вспомнил щекотание белого мехового воротника темной накидки Салли Рейн, когда мы плыли в раскачивающейся моторной лодке. Я вспомнил золоченые туфельки Изабель Д'Онэ, высокую луну, серебрящуюся воду, а больше всего – огромный освещенный череп, глядящий с высоты пурпурными глазами. Сумасшествие! Сквозь пыхтение мотора я слышал надтреснутый голос герцогини, поющей «…пусть дует ветер штормовой!». Еще одна лодка начала свое таинственное путешествие от дома Элисона. На причале, на противоположном берегу, горели фонари. Кто-то вспомнил Стикс, а женщины, чтобы взобраться на холм, надели галоши на свои легкие туфельки. Сплошной крик, смех, вздохи и ужас…

Вокруг меня на зубчатых стенах горели факелы. Внизу, вдали, я смутно разглядел зеленый мундир полицейского. Я повернулся, возвратился в центральный коридор и убедился, что железная дверь по-прежнему открыта. Коридор с цветным окном и витой лестницей, по которому мы шли прошлой ночью, я узнал, только пройдя мимо.

Большой, но строгий центральный холл. На заднем плане, у стены, широкая лестница, высоко под потолком разделяющаяся на две галереи. Пол и лестница застланы толстым черным ковром. В подсвечниках по всей длине галереи горели свечи, но внизу было темно. У стены наверху стояли черные миланские доспехи пятнадцатого века, позолоченные и инкрустированные. В прорезях забрала горели свечи. Жутковатая фигура смотрела на меня, опираясь на меч.

Не знаю, почему я содрогнулся, поднимаясь по лестнице. Я вновь обратил внимание, что при дневном свете этот холл освещался только светом из окна с желтым стеклом, напоминающим нос черепа, перед которым на железной цепи свисала с потолка гигантская люстра со свечами. Замок был слишком величественным, слишком чудовищным и слишком напоминал призрака с рыжими волосами. На лестничной площадке за доспехами что-то зашевелилось, и мне стало страшно.

– Я вас искала, – донесся до меня голос Салли Рейн. – Вы что, выдохлись? Народ наверху уже пьет! Идемте!

Она казалась очень маленькой в тени черных доспехов. Желтый свет жутковато играл на ее накрашенных губах. Огромные темные глаза неотрывно смотрели на меня. В руках

Салли держала дна бокала. Один протянула мне. Я залпом выпил «Золотую зарю», которая приятно согрела меня.

– Все кончено, – прошептала она из тени доспехов. – Он выпил и рассказал мне. Вообще-то меня это не слишком трогает.

Я поставил бокал на постамент доспехов и сжал руками ее лицо.

– Будьте осторожны, – предупредила она, подмигнув. – Я не собираюсь снова загораться!

Во время паузы я ощутил острую боль. С этой девушкой шутки плохи. Что бы ни происходило, она всегда предельно серьезна. А играть теперь…

– Пойдемте наверх, – позвала она.

Пройдя несколько пролетов до этажа, где располагалась столовая, мы оказались в комнате, венчающей череп. На нас нахлынул шум. Он бил по барабанным перепонкам, и меня вновь захлестнул мучительный водоворот напряженного ожидания. Подняв глаза, я увидел стеклянный куполообразный потолок, поддерживаемый колоннами из черного дерева. На мозаичном полу черно-золотыми плитками были выложены знаки зодиака, но какие именно – я различить не мог, потому что пол был застелен шкурами животных, как и в доме Элисона. Все головы скалили челюсти с белыми клыками, создавая впечатление какого-то страшного мертвого зверинца, что не мешало людям спокойно расхаживать по комнате. Четыре огромные люстры со свечами, свисающие с потолка, бросали на мозаичный пол огненный свет, но комната все равно была плохо освещена. Я не мог различить деталей – везде, куда не попадал свет от свечей, царил мрак. Изабель Д'Онэ и Левассер сидели на турецкой оттоманке в середине комнаты. Они наливали напиток из большой пурпурной стеклянной фляги – такие продаются в лавках в Тунисе, – и Левассер, уже заметно навеселе, выкрикивал ей комплименты. Она, раскрасневшаяся, смеялась, кокетничала и просила его замолчать. По всему было видно, что она тоже хорошо повеселилась. Данстен, с бокалом в руке и с решительным выражением лица, разгуливал но комнате. По-видимому, он что-то искал, но непонятно, что именно. Кто-то в полутьме начал перебирать клавиши пианино. Игрок не выдерживал такта, но мелодию с готовностью подхватили голоса Банколена, Галливана и герцогини. Они запели:

– Ах, генерал принес croix de guerre, parlez-vous[10], генерал принес croix de guerre, parlez-vous!..

Я никогда не видел, чтобы Банколен с таким воодушевлением предавался веселью. Совсем не похоже на него – и я невольно задал себе вопрос: что он еще задумал? (А он, безусловно, что-то задумал!) Голоса страстно объясняли, что они думают о генерале, и пересказывали потрясающие любовные приключения легкомысленной дамы из Армантьера. Я задумался, к чему рано или поздно все это приведет, и решил выпить еще. В углу, возле свечи, одиноко горящей на лакированном шкафчике, я заметил фон Арнхайма. Он стоял неподвижно, в позе Наполеона.