- Солдат, что под бок положил?

- Шинель.

- А что под голову?

- Шинель.

- А чем укрылся?

- Шинелью, тетка.

- Так сколько же у тебя шинелей, сынок?

Мы с Глыжкой только посмеиваемся - до чего же темная та тетка, не знает, что у солдата всего одна шинель. А бабушка понимает их по-своему.

Она вносит в хату несколько снопов соломы и забирает у нас с Глыжкой постилку. На печи и так черти не возьмут.

Солдаты бывают разные. Один не успеет толком улечься - и уже спит, а другой все ворочается с боку на бок, курит, вздыхает. Я больше люблю тех, кто долго не может уснуть. Тут только сам не спи - обязательно услышишь интересную бывальщину. Из солдатских разговоров я все-все знаю про войну; как оно было в обороне и как в наступлении, каково это идти в атаку и о чем думает солдат, если его заденет пуля. Знаю, как окружили немцев под Сталинградом и куда нужно целиться, если на тебя идет фашистский танк - «тигр», Я столько всего знаю, что бабушка прямо диву дается, почему это меня еще на машине не возят. Ведь все умники ездят, только дураки пешком ходят.

Много у нас побывало солдат, но больше всех пришелся нам по душе сержант-танкист.

Было еще светло. Еще и Санька не собирался домой, хотя бабушке моей и хотелось, чтобы он сгинул с глаз: ей и без Саньки за день голову заморочили. И тут они входят, сержант и двое рядовых.

- Можно переночевать, хозяюшка? - спрашивают, поздоровавшись.

- Ночуйте, люди добрые, - отвечает бабушка. - Ночуйте. Только тесно у нас. И перин нету.

Мы с Санькой глаз не сводим с сержанта. Сам высокий, русый, а на подбородке и на щеке кожа красная-красная. И блестящая. Такое лицо и такие руки у одного нашего подлюбичского дядьки. По-уличному зовут того дядьку Горелым. Когда-то, в молодости еще, он на пожаре людское добро спасал. А чтобы догадаться, где горел сержант, не нужно быть большим умником: у него на погонах маленькие танки.

Когда военные поставили в угол карабины и сняли шинели, мы с Санькой переглянулись. У сержанта вся грудь в медалях. Так и звенят, когда он ходит по хате.

Нам сержант очень понравился, а мы ему, видно, еще больше.

- Ну, как, хлопцы, воюете? - поинтересовался он, подсаживаясь к нам. - А?

- Да воюют антихристы, - ответила за нас бабушка. - Отцов дома нет, на войне, им и вольготно. Я тут одна вот с этими, - показала она на нас с Глыжкой. Потом кивнула на Саньку: - А у этого мать есть, так ему и мать не указ.

Сержант, видно, дяденька свойский. Бабушке он покивал сочувственно, а когда она отвернулась, подмигнул нам одним глазом. И мы поняли, что он за нас, только с бабушкой отношений портить не хочет, потому, видно, и речь такую завел:

- Не по-гвардейски у вас, хлопцы, выходит, коли так. Выходит, хлопцы, что вы своему командованию не подчиняетесь. Ну, не думал, не думал.

Тут даже чумазый Глыжка заулыбался. Наша бабушка - командование! Генерал в латаной юбке и замусоленном фартуке. А нос в саже. Бралась руками за чугунок, а потом - за нос.

И опять за свое.

- Поучи их, поучи, человече, - попросила бабушка сержанта. Она очень любит, когда солдаты учат нас хорошему, и всегда их просит об этом. А дурному, как она полагает, мы и сами научимся.

- Разберемся, - пообещал сержант, стаскивая с ног сапоги, и снова по-приятельски подмигнул нам. На гимнастерке у него несколько красных нашивок. Мы первый раз такие видим. Верно, это за подбитые танки. Сколько танков - столько и нашивок.

- Нет, хлопцы, - покачал головой сержант, - не угадали. Это за ранения.

Мы с Санькой пересчитали нашивки и переглянулись. Шесть штук. Ну и народ же у нас! Живучий народ. Места на человеке живого нет, и хоть бы что.

Меня так и подмывало узнать, только ли военным дают такие нашивки, или могут и Саньке дать. Не выдержал - спросил.

Сержант недоверчиво поглядел на моего приятеля.

- А ему за что?

Как это - за что? Можем показать.

Санька охотно задрал рубашку, и солдаты долго и уважительно разглядывали его худую, с выпирающими лопатками спину, на которой можно было пересчитать все ребра и позвонки. Синевато-белая кожа расписана багровыми рубцами.

- Это у него пистолет на спине, - разъяснила солдатам бабушка, но те ничего не поняли, и пришлось вмешаться мне.

Конечно, никакого пистолета у Саньки на спине нет. Это немцы его так били. Мы собирались идти в партизаны, нашли три гранаты, а пистолетов нигде найти не могли. Тогда Санька украл пистолет у офицера, жившего в их хате. А его поймали.

- Одним словом, наделал беды. И себе, и матери, - перебила меня бабушка. - Та прямо поседела вся, бедная. Партизаны нашлись!

Но это обидное замечание не поколебало Санькиного авторитета, выросшего прямо на глазах. Сержант еще раз глянул на его худую спину и серьезно сказал:

- А нашивку могут дать… Боевые раны, - и подумав немного, добавил: - Э-э, да чёго тут ждать долго! Назаренко у тебя там найдется что-нибудь красное?

Тот, кого назвали Назаренко, уже немолодой и, видно, хозяйственный дядька, стал рыться в своём вещевом мешке, перекладывать с места мыло, дратву, новую пару портянок… Отыскался там и лоскут красной материи. Назаренко сам отрезал от него узкую полоску и у нас на глазах сделал нашивку - точь-в-точь как у сержанта.

Санька смутился, покраснел и начал отнекиваться - зачем, мол, не нужно ему, - но когда солдат поманил его пальцем, все-таки подошел.

- Ну вот… Видал, как хорошо! - сказал сержант, когда Назаренко перекусил нитку и повернул Саньку лицом к нам.

А бабушка о своем:

- Дорогая вещь. По нынешним временам цены ей нет, - и тяжко вздохнула.

Бабушка смотрела не на нашивку, а на иголку, которую солдат собирался воткнуть себе в шапку. И воткнул бы, и спрятал бы, если б она не вздохнула еще раз. Не вздохнула, а почти простонала. И иголка с защитного цвета солдатской ниткой очутилась у бабушки в руках.

- Бери, хозяюшка, пользуйся, - великодушно махнул рукой Назаренко. Бабушка так и просияла.

Теперь всем хорошо: у Саньки - нашивка, у бабушки - иголка. Только мне досадно - никому до меня дела нет. Санькина доблесть всех словно ослепила.

Лишь когда Назаренко уселся на свое место возле печки, сержант обратил внимание и на меня.

- А тебя как звать?

- Иван.

- Молодчина, - одобрительно сказал сержант, будто это я сам себя окрестил. - Правильное имя. Иван - это Иван. Сила!

И хоть такая похвала - не красная нашивка, у меня немного отлегло на душе. А когда пошли разные истории - и подавно. Из тех историй, что рассказывали солдаты, перебивая друг дружку, выходило, что куда ни кинь - Иван и выносливей, и трудолюбивей, и хитрее, и умнее фрица. И живучести ему не занимать. Его только в злость ввести трудно, потому что он добр душою, но если уж разозлится - берегись. Так даст, что и не унесешь.

Солдата, который сделал Саньке нашивку за ранение, зовут Василием. Второго, низенького, похожего на татарина, - Юсупом. Но оба они говорят так, будто они тоже Иваны. А мне и примазываться не нужно: я в самом деле Иван! Разве не про меня сказано, я ведь и хитрый, и не дурак, и живучий - ого! Да и Санька живучий. Бабушка говорит - что кошка.

Где и кто теперь живет - не понять. Пойдешь к дядьке Скоку взять угольев на растопку, а там у него и Пеюны, и Нетыльки, и Кожухи - пол-улицы. Одни завтракают, а другие ждут, когда стол освободится.

У нас живет соседка - старая Мирониха, вторая соседка - тетка Фекла с детьми, или, как она говорит, с оравой. И старосельская одна семья попросилась. И не свои, а не могла бабушка отказать. Если б еще не на зиму глядя…

И так оно сообща все ладно выходит, что бабушка только диву дается. Станет, например, из бульбы-гнилушки «лапоники» расчинять, а закваски нет.

- Ховра, дай закваски.

И старосельская Ховра даст.

А там, глядишь, соль подчистую вышла. Тетка Фекла помнется-помнется и скажет: