Сооружение это, опираясь на уходящие под воду мачты и мчась над волнами, не ощущало морского волнения, как не ощущают его подводные лодки в глубине. Смит сравнивал подводную часть корабля с затопленным катамараном. Он даже спустился в лифте в одной из полых мачт в машинные помещения и получил бездну впечатлений не на одну тысячу строк. Коридоры субмарин были узкими, люди сновали по ним, одетые в белые халаты, а вверху, над волнами, пассажиры наслаждались морским простором, комфортом и беспримерной скоростью корабля, которая достигалась из-за обтекаемости дельфинообразных понтонов.

Поднявшись в лифте на спокойные палубы, Смит стал планомерно обходить роскошные салоны корабля, чтобы отыскать своих давних знакомых из Особой комиссии ООН. Не мешало им шепнуть кое-что насчет судьбы горе-Города-лаборатории.

Генри Смит начал с бара «Тени минувшего». Собственно, так назывался один из рассказов Ефремова, идея которого послужила толчком для изобретения голографии. Смит же воспринял это как намек на то, что спиртные напитки в Городе-лаборатории для всех плывущих туда на работу как раз и будут тенями минувшего, ибо там введен сухой закон, «попирающий права людей, желающих выпить». «Такая фраза, пожалуй, понравится редактору, — подумал Смит и вздохнул: — В ледяном гроте в такой бар не зайдешь!»

Взгромоздившись на высокий табурет и заказав себе двойную порцию виски с содовой, он попытался заговорить с двумя хихикающими девицами. Они посасывали через соломинки кока-колу и косились на него.

К сожалению, девицы говорили между собой на тарабарском наречии, в котором лишь отдельные слова вызывали знакомые ассоциации с аптекой, клиникой или ботаникой. Смит понял, что бедняги болтают по-латыни! Ведь все направлявшиеся в Город-лабораторию за пару месяцев до отъезда должны были изучить этот мертвый язык модным «методом погружения». Надо же выбрать язык цезарей как международный вместо английского или в крайнем случае французского! Это в средние века монахи и всякие там «научники» в шапочках и мантиях писали трактаты по-латыни и вели между собой никому не понятные споры на том же языке.

Поистине нельзя ученых допускать ни к какому руководству! Но подлинная беда не в этой возрожденной латыни, а в том вреде для мировых рынков, который наносит дальнейшее существование Города-лаборатории.

Однако новая группа «подледных поселенцев» бездумно направляется сейчас туда.

— Не говорит ли господин по-русски? — спросила рыженькая.

Генри Смит обрадовался. Недаром он изучал этот трудный язык. Девушки могли кое-как объясняться на нем.

Одна из них отправилась из Индонезии, другая — из Израиля.

— Ну как, красавицы? — подмигнул Смит, привычно вступая в свою роль. — Что дома не сиделось? Или безработица всех ухажеров… как это сказать? — проглотила, съела, слизнула?

Девушки фыркнули в свои бокалы.

— Не только это, господин, — сказала рыженькая израильтянка. — В Городе Надежды есть надежда…

— Какая надежда?

— Бомбы не будут взрывать, война не грозит у самого порога дома.

— Если война будет в мире, то и Городу Надежды придется несладко, — опять подмигнул Смит.

— Не будет войны во всем мире, — вспыхнула черноволосая бронзовокожая индонезийка. — Несладко не будет! Не будет!..

— Поди, на женихов у вас там надежда? — с ухмылочкой продолжал Смит, сворачивая в прежнее русло разговора.

— Женихи тоже, — засмеялись девушки.

— Мало, что ли, своих парней? — спросил Смит, пересаживаясь на табурет поближе.

— Парней мало таких, — отрезала израильтянка, — которые готовы на все, чтобы жить как в будущем.

— Ого! — заметил Смит, сползая с табурета.

Охота продолжать разговор на тему о будущем, и наверняка коммунистическом, у него отпала.

Он стоя допил свое виски и с испорченным настроением перешел в гостиную, оформленную в древнем эллинском стиле — мрамор, античные статуи, фрески — и носившую название «Таис Афинская».

На памятной доске Смит прочитал, что роман Ефремова с таким названием повествует о блистательной гречанке, которая прошла с Александром Македонским его победный путь, стала египетской царицей и жрицей тайного храма, а потом по доброй воле отправилась в древний город-коммуну Уранополис, где создавались устои будущего человечества.

Генри Смит поморщился. Коммунистическая пропаганда!

«Уж не смахивает ли Город Надежды на современный Уранополис? — ожгла Генри Смита мысль. — Надо взглянуть на дело и с этой стороны».

В эллинской гостиной так нужных Смиту членов Особой комиссии он не нашел. Наступило время обеда. На лайнере имелось два ресторанных зала. Один назывался «Лезвие бритвы», как и произведение фантаста, философски осмыслившего нравственную и физическую красоту человека. Другой — «Туманность Андромеды».

Этот роман Генри Смит читал, возмущаясь тем, что русский фантаст представил грядущее не только как всеобщий коммунизм на Земле, но и как «Великое кольцо» внеземных цивилизаций, объединивших высший разум на тех же принципах.

Насмешка судьбы! Генри Смиту пришлось не только плыть на фантастическом лайнере, носящем имя коммунистического фантаста, но и обедать в зале, названном в честь коммунистического будущего.

— Хэлло, джентльмены! — воскликнул Генри Смит, бесцеремонно присаживаясь к столу, за которым расположились его знакомые: профессор Смайльс и профессор Мирер. — Мы могли бы продлить начатый в Риме разговор об искусственной пище и «белковой бомбе», изготовляемой ныне в Городе-лаборатории ООН.

Оба члена Особой комиссии никакой радости на своих важных лицах по поводу состоявшейся встречи не изобразили. Но Генри Смит не сбавлял ни тона, ни скорости:

— Прежде всего хочу вас поздравить, джентльмены, с заслуженной Нобелевской премией, присужденной вам обоим на равных. А также с избранием вас одного в палату лордов, а другого в сенат США. Не выпить ли нам по этому поводу? Здесь еще не додумались до сухого закона! И не обсудить ли нам ваши будущие выводы по поводу коммунистического гнезда под антарктическим льдом?

Лорд Литльспринг и сенатор Мирер переглянулись. Оба вспомнили, что последовало за избранием каждого из них в палату лордов и сенат.

Профессор Смайльс и прежде бывал в палате лордов, но лишь толкаясь среди гостей на галерее.

На этот раз он стал главным участником церемонии, которую про себя назвал британским шоу. Почтенного ученого облачили в баронский плащ и в сопровождении двух лордов-поручителей проводили по залу палаты лордов для вручения им лорду-канцлеру королевского рескрипта.

А потом, освободившись от средневековых одеяний, друзья лорды провели неофита в буфет со странным названием «бишеп-рум». Лорд Литльспринг, получив свое новое имя от ручейка в овраге близ отцовского дома, подумал было, что комната эта имеет отношение к шахматам. Однако молодой лорд Стоункросс, директор одной из контор по оптовой торговле зерном, уверил, что здесь прежде переоблачались прелаты, а слово «бишеп» (епископ) так и осталось за комнатой, где теперь можно недурно закусить и даже выпить. Но к шахматному слону это не имеет отношения.

Лорд Стоункросс любил пошутить и подтрунивал над новым пэром, который теперь никогда не станет премьер-министром Англии, ибо, по старинному английскому установлению, «кретинам, умалишенным и лордам быть премьер-министрами возбраняется».

— Здесь совсем недурно кормят, — продолжал лорд-директор. — Во всяком случае, вам не подсунут искусственной пищи. Кстати, сэр, мы гордимся, что новый пэр Англии в качестве председателя комиссии ООН будет решать судьбу Города-лаборатории ООН, и не сомневаемся, что он встанет на защиту цивилизации.

— Надеюсь, Сэм, — сказал старший из поручителей, лорд Неример, — вы не хотите испортить нам аппетит упоминанием об искусственной пище, — лорд Неример поморщился. — Что касается меня, то я предпочитаю добротную пищу доброй старой Англии, где за членство в вашем, лорд Литльспринг, Королевском обществе нужно платить самим, но здесь, в палате лордов, платят сдельно за каждое посещение по восьми с половиной фунтов.