– Конечно. Все новое – хорошее, великолепное, красивое, а старое – уже не нужно, уже в прошлом.

– Может, мне открыть ресторан под названием «Только хорошее»?

– Откройте его и закройте через три месяца, его всегда будут помнить как замечательное местечко.

Моя шутка развеселила нас обоих. Как люди, впервые оказавшиеся наедине друг с другом, мы чувствовали себя немного скованно. Но как люди, пытающиеся найти общий язык, мы прощали друг другу оплошности. Мне было неважно, что он говорил, он мог бы просто читать мне номера из телефонного справочника. Я уже начинала его любить.

Когда он снова наполнял мой бокал, я заметила на тыльной стороне его руки шрам длиной около дюйма. Он поставил бутылку с шампанским в ведерко со льдом, и я протянула руку и легко дотронулась до его шрама.

– Откуда это у вас?

Он вытянул вперед обе руки и, показав мне тыльные стороны, повернул руки ладонями вверх. Они были сплошь покрыты шрамами.

– Следы приготовленных мною блюд. Этот длинный шрам – от рашпера в бистро «Чайя». Это – два пореза ножом. Этот круглый шрам – от кипящего жира. А на правом плече у меня длинный шрам от упавшей на меня кастрюли с курицей.

– О Боже, я и не думала, что так опасно быть шеф-поваром.

– К тому же еще и жарко. А у вас это откуда? Он взял мою правую руку и коснулся пальцем красного пятна.

– Аллергия. Стоит мне только надеть шерстяной свитер или жакет – и конец! Я могу носить только костюмы на шелковой подкладке.

– На нервной почве, наверное, тоже бывает?

– Иногда.

– Мне кажется, вам надо отдохнуть.

Он улыбнулся, словно задумал увезти меня куда-то. И я не стала бы сопротивляться.

Наш разговор часто прерывался, подходили люди, чтобы пожать ему руку, его целовали женщины; мэтр и некоторые официанты что-то шептали ему на ухо. Каждый раз он представлял меня словами:

– Доктор Ринсли, психолог, выступающий по радио. Мне льстило звучащее в его голосе уважение. Когда Умберто прерывали, он в раздражении тер указательным пальцем свои губы, и от этого они краснели и распухали. Он что-то быстро и нетерпеливо шептал своим официантам, потом поворачивался ко мне, пытаясь возобновить нашу беседу.

– Извините, – проговорил он. – Ни минуты покоя. А как у вас? У вас тоже беспокойная работа?

– Как правило, нет. В конце концов, психотерапевт занимается в основном тем, чтобы снять проблемы. Меня больше беспокоит, когда проблемы остаются невысказанными, когда человек оставляет их в себе.

Он внимательно посмотрел мне в глаза.

– Я о многом хотел бы спросить вас.

Он видит во мне то, что ему хочется видеть, подумала я. Это мне было приятно, особенно когда я наблюдала за тем, как ему махали рукой красивые женщины.

– Можете вы, например, помочь человеку, который никогда никого не любил?

Мне на память пришел Ник.

– Надеюсь, что да. А почему вы об этом спрашиваете?

– Я знаю такого человека.

Меня это заинтересовало, но в этот самый момент рядом с нами села известная актриса и обрушила на официанта град вопросов: о количестве соли, о том, на каком масле здесь готовят, и кто поставляет рыбу.

– Проследите, чтобы рашпер был чистым, – попросила она, сделав наконец заказ. – А какой фильтр вы используете для приготовления кофе?

– Что же она не осталась дома, если она так всего боится? – прошептала я.

Умберто улыбнулся и тихо сказал:

– Она – как все: отвоевывает себе территорию, старается привлечь к себе внимание, ест и надеется, что скоро не умрет.

Его рассуждение мне понравилось.

– Вы, кажется, много знаете о дикой природе, не правда ли? – спросила я.

– Кое-что.

Он рассказал мне, что многие экзотические птицы были на грани исчезновения, а множество их погибло еще до того, как незаконным путем попало в США. Он пропагандировал проводимые в стране программы, направленные на поддержание видов, выступал за более жесткое законодательство, связанное с импортом животных.

Некоторое время я смотрела на губы Умберто, почти не слушая его. Он улыбался, а я думала о том, какие красивые у него зубы – ровные и белые, без всяких пломб и коронок. Я часто мечтала о таком подарке природы.

Когда я вернулась к действительности, Умберто говорил о картине на стене за его спиной. На ней было изображено море и еле заметный контур старинного корабля. Над кораблем красовалась надпись, сделанная крупным каллиграфическим почерком: «В нашей семье смелые мужчины».

– В этих словах есть какой-то особый смысл? – спросила я.

– Мой отец продал наше ранчо в Никарагуа и привез нас в Майами, когда мне было тринадцать лет. Я никогда не мог понять, в чем же заключалась смелость: в том, чтобы остаться, или в том, чтобы уехать.

– А может, и в том, и в другом?

Его губы медленно раздвинулись в улыбке, и он погрозил мне пальцем.

– Вы мне нравитесь, – сказал он.

Я улыбнулась в ответ, покраснев от удовольствия.

– Вы тоже от чего-то бежали?

В семнадцать лет он закончил школу, автостопом добрался до Лос-Анджелеса и прошел по всем ступеням ресторанной иерархии, начиная с мойщика посуды.

– Ох, уж эти семьи, – сказала я и покачала головой. – Моя бабушка всю жизнь пыталась купить мою мать. И в результате заставила ее чувствовать себя полным ничтожеством.

Я подняла свой бокал:

– За то, чтобы уходить из дома!

Он прикоснулся своим бокалом к моему и улыбнулся.

– Когда я уехал из Никарагуа, я хотел стать настоящим американцем. Я часами отрабатывал перед зеркалом английское произношение. Я пытался, удерживая между небом и языком маленькую палочку, научиться только одними губами произносить «р».

Я не стала говорить ему, что акцент его был все еще заметен.

– Я не хотел говорить, как Рики Рикардо. Подошел метрдотель и что-то прошептал Умберто. Он быстро поднялся.

– Опять проблемы на кухне. Пожалуйста, извините меня.

Я принялась за еду, размышляя о своей бабушке Коуви. Она надеялась, что моя мать будет учиться в Европе, но когда мама повстречала отца, эти надежды рассыпались в прах. Он был энергичным красавцем с прямыми светлыми волосами, крепкими руками и крупными зубами.

– Из него никогда ничего не получится, – вот и все, что сказала о нем бабушка.

Позднее я поняла, чем пожертвовала моя мать ради отца. Когда мне было десять лет, я нашла на чердаке коробку с ее аккуратно перевязанными бумагами. Там были рисунки, изображающие женщин в разнообразных платьях и костюмах, эскизы деталей одежды, отделанных бисером и жемчугом. Среди рекомендаций преподавателей и копий удостоверений было письмо из Парижа, сообщающее о ее зачислении в школу дизайна.

– Я никогда не откажусь от своей мечты, – поклялась я и аккуратно положила бумаги на место.

Прошло двадцать минут с тех пор как Умберто вышел из-за стола. От скуки я отправилась в дамскую комнату освежить косметику и поправить одежду и, возвращаясь назад, неожиданно для себя самой оказалась у открытой двери кабинета Умберто. Решив, что он уже закончил свои дела, я подошла к открытой двери и, ошеломленная увиденным, остановилась.

В кабинете спиной ко мне стоял Умберто и оживленно разговаривал с какой-то женщиной. Я увидела, как он стукнул кулаком по столу, отчего некоторые его бумаги разлетелись. Он наклонился и стал сердито поднимать бумаги и швырять их на стол. Я не могла расслышать, что он говорил, но, казалось, женщина была готова расплакаться. На ней было облегающее черное платье, туфли на высоком каблуке и бриллиантовое ожерелье.

Увидев, что она пытается обнять его, я отвернулась и, разозлившись, быстро отправилась обратно к столику. Мне было больно и обидно, что я так долго просидела одна! А у него в это время была ссора с любовницей. Я надела жакет от костюма и уже готова была уйти, когда он торопливо подошел ко мне.

– Извините меня. Метрдотель сказал мне, что вы проходили мимо моего кабинета. Пожалуйста, позвольте мне все объяснить.

– Как-нибудь в другой раз. Мне надо идти. Он наклонился и понизил голос.