Филипп оделся в одну минуту и сошел вместе с Аминой в гостиную. Солнце светило ярко, и лучи его падали через окно прямо на мертвенно бледное, искаженное лицо старика. Кулаки его были судорожно сжаты, а язык, закушенный зубами, вывешивался изо рта.

— Что это за роковая комната! — воскликнул Филипп. — Сколько еще сцен ужаса должно разыграться здесь?!

— Нисколько, надеюсь! — возразила Амина. — Это я не назову сценой ужаса. Такой сценой был тот момент, когда этот старик стоял над тобой у постели и с видом участия и доброты предательски подавал тебе отраву; вот это была сцена ужаса, сцена которая надолго удержится в моей памяти.

— Прости ему Бог, как я ему прощаю! — промолвил Филипп, подымая его труп и неся наверх в комнату, где стояла его кровать.

— Пусть по крайней мере думают, что он умер на своей постели, естественной смертью, — сказала Амина. — Моя гордость не вынесет, если люди будут знать, что я — дочь убийцы… Ах, Филипп!

И она опустилась на стул и горько зарыдала. Филипп старался утешить и успокоить ее, когда у дверей раздался стук. Это был патер Сейсен.

— С добрым утром, сын мой! Ну, что наш страдалец?

— Он уже перестал страдать, святой отец!

— Как? Неужели я опоздал? А между тем я не промедлил ни минуты! — сказал патер.

— Он скончался внезапно от конвульсий! — сказал Филипп, идя вверх по лестнице.

Патер Сейсен взглянул на покойника и, убедившись, что его услуги здесь не понадобятся, обратился к Амине, которая все еще продолжала плакать.

— Плачь, дитя мое, плачь! — говорил добрый старик. — Утрата отцовской любви и нежности, конечно, великая утрата для любящей и почтительной дочери. Но не предавайся чересчур своему горю, дитя мое, помни, что у тебя есть еще и другие обязанности: у тебя есть добрый и любящий муж, Амина!

Да, отец мой, я об этом не забываю, но все же не могу не плакать: ведь я была его дочь.

— Разве он не ложился спать с вечера? Он, как вижу, даже не раздет! Когда он впервые почувствовал себя плохо?

— Я видел его последний раз, отец, когда он вчера вечером, уже довольно поздно, пришел в мою спальню и принес мне лекарство, так как я был нездоров, и, пожелав мне спокойной ночи, ушел. Ночью пришли звать его к больной, и жена моя пошла разбудить его, но застала уже без языка.

— Очевидно, это случилось с ним внезапно, — сказал патер Сейсен, — он был стар, а со старыми людьми это часто случается! Вы находились при нем, когда он скончался?

— Нет, святой отец, — отвечал Филипп, — прежде, чем жена успела позвать меня, а я успел одеться, он уже отошел в вечность!

— Будем надеяться, что он отошел в лучший мир! — сказал патер. — Но скажи мне, Амина, проявлял ли он перед смертью лучшие чувства, раскаяния, кротости и любви к ближнему?! Ведь ты хорошо знаешь, что на него смотрели, как на человека сомнительного в деле веры!

— Бывают случаи, святой отец, когда даже самые верующие и доблестные христиане не проявляют никаких лучших чувств и раскаяния перед смертью; взгляните на его сжатые кулаки и искаженное лицо, и вы сами поймете, что в этом состоянии он не мог проявить никаких чувств!

— Да, да… я вижу, увы — что это так. Так будем надеяться на все лучшее; преклоните колена, дети мои, и помолимся вместе за душу усопшего!

Филипп и Амина встала на колени подле священника, который долго и усердно молился.

— Ну, я теперь я пришлю людей прибрать тело и приготовить его к погребению! — сказал патер Сейсен, вставая и прощаясь с молодыми супругами. — Но я думаю, что лучше бы не говорить, что он скончался раньше, чем я успел прийти, чтобы люди потом не говорили, что он умер без причастия!

Филипп утвердительно кивнул головой, и священник ушел.

На другой день тело мингера Путса было предано земле с обычными обрядами, и молодые супруги почувствовали большое облегчение, когда все это обошлось вполне благополучно. Население не любило старого врача, и многие поговаривали о том, что он даже вовсе не христианин, а если бы еще проведали, что он умер, желая отравить мужа своей дочери, его, наверное, лишили бы погребения по христианскому обряду и перенесли бы свою злобу и недоброжелательство и на его ни в чем не повинную дочь.

Только после похорон Филипп и Амина вошли в комнату старика. Ключ от железного сундука был найден на покойном в кармане его жилета, но Филипп не спешил с осмотром этой сокровищницы тестя. Вся комната была заставлена бутылками и ящичками с лекарственными снадобьями, большую часть которых они уничтожили, . а те, употребление и применение которых было известно Амине, были отнесены в кладовую.

Бумаги и рецепты, хранившиеся в его письменном столе, были все сожжены, но в числе различных документов были найдены Филиппом восемь крупных акций Ост-Индской компании, приносивших большой ежегодный доход.

— Я никогда не думал, что он вкладывал в это предприятие свои деньги! Это прекраснейшее помещение капитала, и я сам намеревался поместить таким образом часть своих денег, — сказал Филипп, — вместо того, чтобы им здесь лежать без всякой пользы.

Когда был раскрыт железный сундук, то в нем оказалось не только громадное количество золота и серебра, но и целые мешочки драгоценнейших алмазов, рубинов и изумрудов, представлявших собой несметные богатства.

— Ты принесла мне, Амина, громадное и нежданное приданое! — сказал Филипп, обнимая жену.

— Да, ты, действительно, можешь сказать «нежданное»: эти драгоценные камни отец, вероятно, привез с собой из Египта, а между тем, как скудно жили мы до тех пор, пока не переехали сюда, в твой дом! И со всем этим богатством он хотел отравить тебя только для того, чтобы присвоить себе эту жалкую грудку твоих гильдеров! Прости ему Бог!

— Теперь я богатый, очень богатый человек, но к чему мне все это? Правда, я могу приобрести свое собственное судно и быть на нем хозяином, но разве этому судну не суждено будет погибнуть? Нет, лучше мне не приобретать судна! Но хорошо ли, с другой стороны, зная свою участь, плавать на чужих судах? Я, право, не знаю, знаю только, что должен исполнить свой долг, и что жизнь всех людей в руках милосердого Бога, который призывает нас, когда придет наш час. Вот что я сделаю: я помещу большую часть моих денег в акции Ост-Индской компании и, если, плавая на ее судах, буду приносить ей убытки, то по крайней мере и сам буду страдать наравне с другими. А теперь надо позаботиться о том, чтобы моей Амине жилось лучше!

И Филипп тотчас же озаботился нанять двух служанок, обновил всю обстановку дома и сделал все, что могло доставить его жене удовольствие и удобство. В этих хлопотах незаметно прошли два месяца, и все было устроено, когда Филипп получил письменное извещение о дне отплытия его судна.

— Не знаю почему, но на этот раз я не имею тех тяжелых предчувствий, как тогда! — сказал Филипп.

— И я также, — подтвердила Амина, — но я чувствую, что теперь ты долго не вернешься, а это уже само по себе несчастье для любящей жены.

— Да, но ты знаешь, что меня призывает долг.

— Да! отправляйся с Богом! — сказала Амина, пряча голову у него на груди.

На другой день Филипп простился с женой, которая теперь была более мужественна и сдержанна, чем в первый его отъезд. «Все погибли, а он был спасен!» — подумала Амина. — «Я чувствую, что он вернется. Господи, да будет воля Твоя!».

Филипп заблаговременно прибыл в Амстердам, где приобрел много вещей, могущих быть ему полезными в случае нового крушения судна, на что он рассчитывал почти с уверенностью, и прибыл, наконец, на «Батавию», которая уж начала сниматься с якоря, чтобы выйти в море.

Вскоре Филипп убедился, что плавание его на «Батавии» едва ли будет приятное. Дело в том, что это судно перевозило большой отряд войск для поддержания престижа компании в Ост-Индии. «Батавия» должна была расстаться с остальными судами флотилии у Мадагаскара и идти прямо на остров Яву; число имеющихся на судне солдат считалось достаточным для того, чтобы в случае надобности отстоять его против пиратов или каких-либо враждебных действий со стороны неприятельских крейсеров, тем более, что на «Батавии» было тридцать орудий и семьдесят пять человек команды. Военные припасы и снаряды составляли главный ее груз, но вместе с тем везли еще громадное количество звонкой монеты для торговых оборотов. Солдаты уже садились на судно, когда Филипп прибыл на «Батавию». Вся палуба была запружена людьми и их поклажей, так что не было возможности пройти.