Прошло два месяца прежде, чем в залив зашел небольшой бриг компании «Вильгельмина», который принял на борт команду и всех людей, спасшихся от гибели «Фрау-Катрины», всех, кроме капитана Барентца, который не захотел вернуться на родину, а решил поселиться на Капе.

— Зачем я вернусь на родину? — говорил он Филиппу. — У меня нет ничего на свете, ради чего мне стоило бы вернуться! — Нет ни жены, ни детей! У меня была только одна привязанность в жизни, моя дорогая «Фрау-Катрина», которая была и моей женой, и моим ребенком, и всем на свете. Ее не стало, и я никогда не найду другого судна, подобного ей, а если бы даже и нашел, то не мог бы любить его так, как любил «Фрау-Катрину». Все мои привязанности погребены вместе с ней на дне морском! Как прекрасно она погибла, подобно легендарному фениксу! Нет, я останусь верен ей до конца дней моих, я вытребую сюда те небольшие сбережения, какие имею, и буду жить здесь как можно ближе к ее могиле! Я никогда не забуду ее и вечно буду оплакивать, а когда умру, то в моем сердце будет запечатлен образ «Фрау-Катрины».

Филипп ничего не сказал, но внутренне пожалел, что такая трогательная привязанность не нашла себе лучшего и более достойного применения.

Сердечно простившись, Филипп расстался с капитаном, обещав ему передать директорам компании, чтобы причитающиеся ему деньги, обратили в предметы, наиболее потребные для переселенца, и прислали сюда с следующей флотилией, отправляющейся из Зюйдер-Зее в Ост-Индию. Однако это поручение суждено было исполнить не Филиппу. «Вильгельмина» благополучно достигла острова Св. Елены и, возобновив свои запасы воды, продолжала путь.

Миновав Западные острова, Филипп уже предвкушал близость свидания с Аминой, когда их вдруг застигла страшная буря; здесь судьба столкнула их с голландской флотилией, состоящей из пяти судов, под командою адмирала, которая чуть не два месяца была гонима бурями взад и вперед; за это время от излишнего истощения и плохой пищи экипаж жестоко пострадал от скорбута, так что имевшегося сейчас наличного экипажа не хватало для маневрирования судов. На доклад капитана «Вильгельмины», что у него на борту , кроме своего экипажа еще часть экипажа погибшей «Фрау-Катрины», адмирал немедленно потребовал, чтобы этот экипаж перешел на его суда; возражения оказались бесполезными, и Филипп едва имел время написать Амине о постигшем их судно несчастии и о перемене в его планах возвратиться к ней и поручить это письмо вместе с рапортом о гибели «Фрау-Катрины» директорам компании, капитану «Вильгельмины». Наскоро собрав свои вещи, он вместе с Кранцем и экипажем своего судна перебрался на борт адмиральского судна, после чего бриг, приняв депеши адмирала, пошел своим путем.

Понятно, что люди, мечтавшие о возвращении на родину, были весьма недовольны идти снова в море, но в открытом море, кто сильней, тот и прав; кроме того адмирал имел полное основание поступить так, как он это сделал, так как его суда не могли — продолжать плавания без посторонней помощи, и присутствие нескольких десятков человек со свежими силами могло спасти сотни из его людей, лежавших в самом беспомощном состоянии на своих койках.

На адмиральском судне «Лев» старший капитан умер, а второй лежал больной, так что, кроме юных помощников, у адмирала не оставалось никого из старших офицеров. Командор, то есть старший из командиров нескольких судов эскадры, командовавший судном «Дорт», умер. Старший капитан оставался еще при исполнении своих обязанностей, но совершенно без офицеров; на остальных судах положение было еще того хуже.

Выслушав доклад о гибели «Фрау-Катрины», адмирал назначил Филиппа капитаном на командорском судне, а капитана произвел в командоры, Кранц же был оставлен на адмиральском судне в качестве второго капитана, так как адмирал сразу заметил, что оба они очень дельные офицеры и хорошие люди.

Флотилия, которую командовал адмирал Римеландт, должна была идти через Магелланов пролив, Тихим океаном в Ост-Индию. Она состояла из следующих судов: адмиральского судна «Лев» с сорока орудиями, командорского судна «Дорт» с тридцатью шестью орудиями, «Зюйдер-Зее» с двадцатью орудиями точно так же, как и «Юнг-Фрау» и кетча (род канонерской лодки) с четырьмя орудиями, носившего название «Шевеллинг».

Вновь назначенный командор Авенхорн, видя, что люди у него мрут с каждым днем, что число заболеваний все увеличивается, отправился на адмиральское судно с донесением о положении дел и с предложением пристать к южно-американскому берегу и постараться хитростью или силой достать свежих припасов у туземцев или у испанцев, заселивших побережье. Но адмирал и слушать не хотел. Это был человек заносчивый, честолюбивый и упрямый, которого никак нельзя было уговорить последовать чьему-либо совету. Исходи эта мысль от него, он бы, конечно, немедленно осуществил ее; поэтому командор принужден был вернуться на свое судно с самым решительным отказом.

— Что мы будем делать, капитан Вандердеккен? — обратился он к Филиппу. — Вам достаточно хорошо известно наше положение! Мы не можем долго оставаться в море; сейчас у нас еще есть 40 человек команды, но через неделю останется только двадцать! Не лучше ли нам рискнуть даже вступить в бой с испанцами, чем помирать здесь, как паршивые овцы в загоне?

— Я с вами согласен, но мы должны повиноваться предписаниям начальства! Адмирал — человек непреклонный!

— И жестокий! А потому я подумываю нынче же ночью уйти от него, а если он станет меня обвинять, я сумею оправдаться перед директорами компании!

— Не делайте ничего сгоряча! Быть может, через день, другой, когда он увидит, что и его судовая команда редеет с каждым днем, он сам убедится в необходимости последовать вашему совету!

Прошла, однако, целая неделя со времени этого разговора; на всех судах смертность возрастала, и заболевания учащались. Командор снова отправился с донесением к адмиралу и вторично повторил ему свое предложение. Но адмирал Римеландт, сознавая, что его подчиненный прав, не считал возможным все-таки изменить свое решение — и потому вторично отказал наотрез.

Флотилия находилась в трех днях пути от берега, и командор, вернувшись на свое судно, мрачный и недовольный поведением адмирала, дождался ночи, и когда Филипп сошел вниз, поднялся на палубу и приказал изменить курс судна на несколько румбов. Ночь была темная, и из всех судов эскадры только на «Льве» были кормовые огни, так что уход «Дорта» остался незамеченным. Когда на утро Филипп вышел наверх, то был удивлен, не видя нигде остальных судов флотилии. Взглянув же на компас, он убедился, что судно изменило направление. Узнав, что это было сделано по приказанию его начальника, он ничего не сказал, а, когда немного спустя, командор вышел наверх, то, подойдя к Филиппу, заявил, что считал себя в праве не сообразоваться с приказанием адмирала, в виду того, что это значило бы пожертвовать жизнью всего экипажа его единоличному упорству. И это, действительно, было так.

По прошествии двух дней «Дорт» бросил якорь в устье широкой реки вблизи большого испанского города и поднял английский флаг. Когда с берега была выслана шлюпка, чтобы узнать, кто они такие и каковы их намерения, командор заявил, что они английское судно, встретившие в пути потерпевший крушение испанский бриг, команду которого, больную скорбутом, он принял на свой борт, и теперь уклонился от своего пути, чтобы оставить этих больных на попечении их соотечественников. Но так как в данный момент эти люди в таком состоянии, что их нельзя тронуть, то он просил прислать шлюпку со свежими припасами, чтобы восстановить силы больных в течение нескольких дней, после чего он их высадит, а сам будет продолжать свой путь. При этом он добавил, что надеется, что губернатор местного города, в благодарность за оказанную им испанцам помощь, пришлет свежих припасов и для его команды.

Всю эту ловко сочиненную историю командор придумал, отлично зная, что ненависть испанцев к голландцам была до того сильна, что он ни в коем случае не мог бы рассчитывать получить припасы даже за деньги, если бы стало известно, что он и его команда — голландцы.