— Ты не можешь предполагать ничего подобного, женщина! — сказал он мрачно. — Мой преклонный возраст и мое звание священника ограждают меня от подобных подозрений! — добавил он, все-таки, видимо, смущенный этим неожиданным упреком.

— Не всегда, отец мой, если верить тому, что рассказывают о старых монахах и священниках, и что вы сами, вероятно, не раз слышали, — проговорила Амина, — и я снова спрашиваю, зачем вы пришли в такую пору в комнату беззащитной женщины?

— Потому, что я был убежден, что эта молодая женщина предается греховному и преступному искусству колдовства!

— Колдовства? Что вы хотите сказать? Разве искусство врачебное греховно? Разве греховно приносить облегчение страждущим, заговаривать лихорадку, исцелять от горячки, в этом ужасном климате, где от них страдает столько людей?!

— Все заговоры и колдовства преступны!

— Я сказала «заговоры» вместо лечебные средства; если знание целебной силы известных трав, которым обладала моя мать, греховно, или преступно; если желание из участия к страждущим припомнить состав этих лечебных средств преступно, тогда и то, что я делаю, преступно, но не иначе.

— Я слышал, что ты призывала на помощь свою мать!

— Да, потому что ей хорошо был известен состав этого лекарства, а я не обладаю столь большими познаниями, как она! Так неужели — это грех?

— Так ты желаешь найти состав лекарства? — спросил патер. — А я думал, что ты предаешься занятию, нечестивому и грешному, делу проклятому церковью!

— Разве сожжение нескольких трав и корешков может быть нечестивым делом? Что ожидали вы увидеть здесь, отец мой? Взгляните вот на эту золу; смешав ее с маслом, можно изготовить мазь, которая при втирании в поры больного может дать ему облегчение. Что она может сделать еще? Неужели этот пепел или зола могут вызывать духов? — и Амина рассмеялась.

— Я поражен, — сказал патер, — но не убежден.

— Я также поражена, но не убеждена! — наивно отозвалась Амина. — Я не могу поверить, чтобы такой человек, как вы, действительно предполагал, что в сожжении трав и корней может заключаться нечто греховное, ни тому, что это было причиной вашего прихода сюда, в комнату одинокой женщины в такой поздний час ночи. Во всяком случае прошу вас, отец, оставить эту комнату: непристойно вам оставаться здесь. И если бы вы снова позволили себе такой поступок, вам пришлось бы покинуть этот дом! Я думала о вас лучше! Впредь я не буду оставаться одна ни днем, ни ночью!

Эти слова Амины были слишком жестоки. Старик, глубоко огорченный, тотчас же вышел из комнаты, шепча про себя в то время, как спускался по лестнице: «Да простит тебе Бог твое ложное подозрение и твою обидную и жестокую несправедливость! Я пришел сюда только по той причине, на какую указал, и никакой другой мысли У меня не было, видит Бог!»

— Да, я это знаю и уверена в этом! — прошептала про себя Амина, прислушиваясь к его словам, доносившимся до ее слуха. — Я знаю, но я должна избавиться от твоего неуместного, непрошенного общества! Я не хочу иметь шпиона в своем доме, соглядатая, вечно вмешивающегося во все мои действия и поступки. В благодарность за помощь в нужде, за кров и пищу, ты, безумный старик, вздумал шпионить за мной! Вот она, ваша благодарность!.. И, убрав курильницу и уничтожив все следы своих занятий, Амина отворила дверь своей спальни и позвала одну из своих служанок, приказав ей остаться и ночевать вместе с ней, так как патер позволил себе войти к ней, и что она не может этого допустить.

— Святой отец! Да неужели это возможно! — воскликнула служанка.

Амина ничего не ответила, но легла в постель и заснула, а патер Матиас слышал все, беспокойно шагая взад и вперед по своей комнате; наутро он отправился к патеру Сейсену и сообщил ему о случившемся.

— Вы поступили необдуманно, — проговорил Сейсен, — нельзя было входить в комнату женщины в такое время ночи!

— Но я имел основание подозревать!..

— Да… А она будет иметь также основания подозревать: она так молода и так прекрасна!

— О… клянусь Пресвятой Девой!..

— О, я вам безусловно верю, но все же, если это станет известно, то будет скандалом для нашей религии!

И оно стало известным весьма скоро, так как служанка, которую призвала к себе в ту ночь Амина, не преминула упомянуть об этом обстоятельстве своим друзьям, а те — своим, и вскоре патер Матиас очутился в таком положении, что поспешил как можно скорее покинуть это местечко и возвратиться в Лиссабон, досадуя на себя и еще более на Амину за ее недостойное и несправедливое подозрение.

Между тем, нагрузка «Дорта» шла успешно и быстро, и как только все было готово, Филипп без промедления вышел в море и, благополучно совершив обратное плавание, прибыл в Амстердам. Нет надобности говорить, что тотчас же по прибытии он поспешил домой к Амине. Та уже ожидала его, так как отбывшие из Батавии раньше «Дорта» мелкие суда адмиральской флотилии привезли ей письма от мужа. То были первые его письма за все его плавания.

Вскоре после получения этих писем приехал и сам Филипп. Директора компании были чрезвычайно довольны его поведением и тут же назначили его капитаном большого хорошо вооруженного судна, с которым он должен был отплыть в Индию будущей весной. Таким образом у него было целых пять месяцев спокойствия и отдыха впереди, и кроме того, на этот раз он имел утешение увезти с собой Амину.

Амина рассказала мужу о всем случившемся в его отсутствии, и о том, как она, наконец, избавилась от непрошенного надзора патера Матиаса.

— А разве ты занималась искусством твоей матери? — спросил Филипп.

— Нет, не занималась потому, что я не могла ничего припомнить, но я старалась вспомнить кое-что.

— Зачем? Этого не должно быть, Амина! Это занятие греховное, как тебе справедливо заметил святой отец! Обещай мне, что ты раз навсегда откажешься от этого!

— Но если это греховно, Филипп, то, значит, и твое призвание тоже греховно! Ты хочешь сноситься и действовать за одно с бестелесными духами, с выходцами с другого света. То же самое пытаюсь сделать и я. Брось свою погоню за призраками, откажись от своего страшного призвания оставайся со мной, — и я с радостью соглашусь на твое требование.

— Но я действую согласно воле Всевышнего!

— Если Всевышний не только допускает, но даже требует твоего обещания с существами иного мира, то почему же он не допускает это и по отношению ко мне? Ведь, все что я могу сделать, я могу только с Его соизволения!

— Да, Амина, но, с другой стороны, человеку дана свободная воля, и Бог попускает зло и грех. Мы должны будем отвечать перед ним за то и за другое.

— Зло и грех — условные понятия! Какое зло в том, что я сделала? Разве я с дурными целями прибегала к искусству моей матери? Нет, я хотела только следовать за моим возлюбленным супругом, хотела отыскать его в неведомых морях точно так же, как он сам отыскивал там своего отца… Но к чему нам спорить теперь о таких вещах, Филипп, когда ты здесь со мной, и когда я буду с тобой в будущем твоем плавании?! Пока я с тобой, я тебе обещаю не возобновлять более моих попыток, но в разлуке с тобою стану просить у невидимых духов открыть мне, где находится мой супруг, что он делает, и что его ожидает!

Зима незаметно прошла, и наступила весна; время было готовить судно к отплытию и грузить товары, и так как при этом нужен был хозяйский глаз капитана, то Филипп и Амина уехали в Амстердам.

«Утрехт», как звали судно, на которое был назначен капитаном Филипп, было совершенно новое судно вместимостью в четыреста тонн, вооруженное двадцатью четырьмя орудиями. Прошло незаметно еще два месяца, в течение которых Филипп и его любимец Кранц, получивший место старшего помощника на «Утрехте», надзирали за работами на судне и вместе заботились о предоставлении всех возможных удобств для Амины.

В мае получилось приказание идти в море и по пути зайти в Гамбрун, на Цейлон, спуститься мимо Суматры и оттуда пробить себе путь в Китайские воды. Компания при этом имела основание думать, что португальцы всячески будут противиться этому, а потому Филиппу дан был многочисленный экипаж и небольшой отряд солдат, который должен был состоять при суперкарге, везшем с собой большие деньги для приобретения товаров в Китайских портах на случай, если бы китайцы не пожелали принять в обмен их европейские товары.